— Конечно.
— И все же. На всякий случай, чтобы вам не уехать в ПЦ из-за ерунды. Если вдруг вы летите не в Нептуно, а куда-нибудь еще, связываетесь со мной и говорите, куда. Минутное дело сменить настройки. Договорились?
— Договорились.
— Ну, вот и хорошо. Вас в вестибюле ждет Марина Леонидовна. Мне ее пригласить?
— Да, — чуть не закричал я, но взглянул на свою тюремную одежду, ее пару раз успели сменить за это время, но от этого она не стала изящнее. — Только переоденусь и соберу вещи.
— Переодевайтесь, а вещи собирать незачем. До воскресенья не пропадут.
Переоделся я с какой-то космической скоростью и вылетел в коридор. Марина уже подходила к двери. Я сгреб ее в охапку и прижал к себе. Она была на голову меня ниже и раза в два уже в кости, хотя я вроде бы тоже не Илья Муромец.
Я взял ее на руки.
— Ой, — сказала она.
И обняла меня за шею.
И я понял, что больше ее не отпущу, только еще пять дней в ОПЦ. И все. Больше никогда.
Маринка была легкой, и я донес ее почти до выхода. В десяти метрах от будки охранника она сказала:
— Поставь!
И дальше мы шли, взявшись за руки.
У выхода нас подкараулили журналисты. Так что я уже не сомневался, что фото, где мы с Маринкой держимся за руки, обойдет всю Сеть. Причем ее рука в моей крупным планом.
— Вас освободили совсем, господин Вальдо? — спрашивали меня.
— Нет, отпустили на выходные.
— Собираетесь возвращаться?
— Конечно.
— Как вам Открытый Центр?
— Неприятно, но не смертельно.
— Как ваш отец относится к вашим отношениям с Артуром? — это Маринке.
— Я совершеннолетняя.
— То есть негативно?
— Он не вправе мне указывать.
Мы пробились через толпу и уже надеялись, что оторвались, но тут-то нас и ждало самое интересное.
На стоянке минипланов, опершись на одну из машин, стояла Ромеева собственной персоной. На ней был темно-зеленый бархатный пиджак поверх белой блузы с невероятной пышности жабо и темно-зеленые бархатные же брюки: помесь модерна с барокко.
Рядом с нею возвышался телерепортер, выше ее, по крайней мере, головы на две.
— Добрый день, Артур. С освобождением. Здравствуйте, Марина.
Кажется, мы пересекались на каком-то фуршете, но, по-моему, не так близко, чтобы это давало ей право на фамильярность. Впрочем, она в возрасте Нагорного, то есть годится мне в матери. Я на минуту представил, что она моя мама, и мне стало не по себе.
Видимо, она представила то же самое.
— Артур, вы обедали? — спросила она.
— Нет, Юлия Львовна. Но мы дома пообедаем.
— Зачем же? Здесь рядом замечательный маленький ресторанчик. Буквально в двух шагах. Заодно и поговорим.
— Юлия Львовна, вы немилосердны, — сказал я.
— Почему? Отличный ресторанчик тессианской кухни, повар из Версай-нуво, лучший в Кириополе томатный суп с крутонами. Вы ведь давно не ели томатного супа, Артур? По крайней мере, неделю, да? Или для вас в ОПЦ отдельное меню?
— В ОПЦ нормальное меню. И одинаковое для всех. Сырный суп был.
— Но шашлыки на шпаге точно не подают. Ох, какой у месье Дидье шашлык на шпаге!
Она взяла меня под руку и потянула в направлении шашлыка. Не то, чтобы я сильно сопротивлялся. Но Маринка посмотрела на нее волком. Ага! А как на Нагорного смотрела! Ромеева взяла Марину под другую руку, и движение в сторону тессианской кухни стало еще успешнее. Если до ресторанчика действительно было два шага, половину дороги мы уже прошли.
— Артур, поешь, правда, — сдалась Маринка.
— И обстановка очень спокойная, — продолжала агитировать Ромеева. — Тихая музыка, никакого шума-гама, вам сейчас именно это и нужно.
До ресторанчика было точно не два шага. Шагов этак сто.
— И зачем я вам сдался, Юлия Львовна? — спросил я у входа. — Эти пустобрехи понятно. Они готовы считать, сколько раз мы с Мариной поцеловались, но вы-то серьезный человек.
— А у нас и будет серьезный разговор, — сказала Ромеева.
В ожидании томатного супа, мы с Мариной сели по одну сторону стола, и я взял в ладони ее руку. Марина положила мне голову на плечо, темные волосы коснулись моей щеки, и я не закрыл глаза, как кот на коленях у хозяйки, только потому, что напротив села Ромеева с фотооператором.
Мы были на террасе с крышей из переплетения виноградных лоз и клематисов, которую поддерживали деревянные колонны. И сквозь нее проглядывало солнце, рассыпаясь по скатерти горячими бликами. В центре террасы бил фонтан.
— Вы, по-моему, повзрослели, Артур, — заметила Ромеева.
С чего это она взяла?
— Один день за один год, — улыбнулся я. — Двадцать три. Интересно, меня до срока признают совершеннолетним?
— Так тяжело?
— Не то, чтобы тяжело, но меняет очень сильно. Хотя и тяжело, конечно. Я не жалуюсь, ни в коей мере, но факт.
— Условия тяжелые?
— Нет, условия нормальные. Как в недорогой гостинице. Психокоррекция гораздо тяжелее. Там заставляют переодеваться в форменную одежду. Сначала мне это было очень неприятно, но как только начались полноценные сеансы, я просто перестал это замечать.
— Что значит «полноценные»?
— Под психоактивными препаратами. Начинают с душеспасительных бесед, ты уже думаешь, что это и есть психокоррекция, расслабляешься, и тут-то тебя и начинают пичкать лекарствами, и тогда понимаешь, почем фунт лиха.
— Вам давали препараты?
— Конечно. Как всем.
— И почем он, фунт лиха?
— Не стоит. Цены завышены.
— И в чем это выражается? Как это?
— Иногда плохо на душе. Черная меланхолия, нижняя точка депрессии. Иногда просто больно. Почти физически.
— Это можно назвать пытками?
— Да, нет. Ну, из меня же никаких сведений не вытрясали, не добивались ничего. Это просто методика. Как говорит мой психолог Старицын, это как прививка. Ну, неприятно, конечно.
— Старицын — известный психолог, кажется?
— Весьма. Автор многих книг.
— Меня всегда удивляло, что такие люди соглашаются работать тюремщиками, — заметила Ромеева.
— А они так себя не воспринимают. Самовосприятие совершенно медицинское. Вплоть до того, что они так и называют свою область деятельности: «медицина». Правда, медицина бывает экстренная, а бывает плановая. У них, в отличие от врачей, в основном плановая, но тоже всякое бывает. А уж назвать заключенного «пациентом» — это вообще через слово.
