Одно из имен в этом разделе показалось мне знакомым: Хельга Серхейм. Я не ошибся, о ней писали некоторое время назад. И не пожалел, что зашел. Ее «слово» существенно отличалось от других. «Я смогла его простить», — называлась запись.
«Вскоре после его освобождения, когда он только обосновался в Лагранже, я узнала, где находится его дом, что оказалось не таким уж трудным, он и не скрывался почти.
Этого летнего вечера я ждала почти десять лет. Я шла мимо заборов, увитых глициниями, в желтом свете фонарей. Странно, что я вообще это помню. Я думала только об одном: ноже у меня в сумочке. Обычном кухонном ноже, но с длинным только что заточенным лезвием.
Я позвонила у ворот, где уже кто-то успел написать "убийца".
Он открыл сам и довольно быстро. Элегантен, как черт: белоснежная просторного покроя рубаха, черный широкий пояс черных брюк.
— Мадемуазель, вы ко мне?
— Да, — сказала я и открыла сумочку.
Блеснул нож. Потом была боль. Он вывернул мне кисть руки. Нож зазвенел по тротуарной плитке. Я успела увидеть красное пятно, расплывающиеся по его рукаву, прежде, чем он заломил мне руку и повернул меня спиной к себе.
— На Шарлотту Корде не тянете, — жестко сказал он.
Не выпуская моей руки, подобрал нож и скомандовал:
— Пойдем!
Закрыл дверь — дверной замок щелкнул у меня за спиной — провел в сад.
— Убьете или в полицию сдадите? — спросила я.
— По результатам собеседования.
— Мне не о чем с вами разговаривать.
Он привел меня на кухню, запер дверь, усадил за стол. Бросил нож в ящик. Запер.
Сел напротив и посмотрел мне в глаза.
И я взглянула в глаза убийцы. Голубые с зеленью. Под светлыми бровями. Больше всего меня поразило, что это самые обыкновенные глаза. Наверное, я ожидала увидеть там бездны ада.
Не знаю уж, что он прочитал в моих.
— Кого я убил? — спросил он.
— Меня, — сказала я. — Вы разрушили мою жизнь.
— Как вас зовут?
— Хельга Серхейм.
— А! Помню. Вы с Дарта. У вас погиб муж и двое сыновей.
— Вы их видели, когда закладывали взрывчатку?
— Нет, конечно. Я никого из них не видел. И взрывчатку закладывали мои люди. Не я. Я видел фотографии… потом. И Ройтман заставил выучить. Всех. Поименно.
— Зачем? Вас не хватило даже на извинения.
— Что толку извиняться? Я же понимаю, что это простить нельзя. А милосердие мне не нужно. Я не этой мерой мерил. А отвечать не боюсь. Я всегда брал на себя ответственность. Ну, моя вина. Что мне кулаком себя в грудь ударить? Поможет?
Я пожала плечами.
Он помолчал, потом встал из-за стола.
— Хельга, я понял, как мне попросить у вас прощения.
Открыл ящик, вынул мой нож и подал мне рукоятью.
— Берите.
— Зачем?
— Ну, вы же хотели меня убить.
Я взглянула на него удивленно. Холодная рукоятка легла в ладонь.
Он сел напротив.
— Ну? Я не бегу.
Я покрепче сжала нож, встала, обошла стол.
Он не шелохнулся.
Я видела каждую деталь. Ворот рубахи под прядями светлых волос, широкие плечи, спина, ничем не защищенная, кроме тонкого хлопка. И там под тканью, кожей, мышцами бьется его сердце. У него же должно быть сердце!
— Да вы не медлите, Хельга, — сказал он. — Не бойтесь. Вас поймут. Вас все поймут. В ПЦ загонят, конечно. Но ненадолго. А может и в ОПЦ. Это вообще шоколад. Вы только сдавайтесь сразу. Это лучше всего. Не бегайте. А то полицейские могут стать неадекватны.
Он говорил настолько спокойно, что это ужасало. У меня задрожала рука.
— А я устал с этим жить, — наконец, сказал он.
Я выронила нож и расплакалась.
Он встал, усадил меня на свое место.
— Трудно убить человека. Особенно, когда лицом к лицу. После знакомства и беседы. Дистанционно легче… я сейчас принесу воды.
Потом я с трудом пила, заставляя себя глотать. Меня трясло.
— Вам далеко лететь? — спросил он. — Вас проводить?
— Нет, — прошептала я.
— Ну, пойдемте, — сказал он.
И мы вышли в сад под черное, усеянное звездами небо.
Воздух был холоден и влажен, и пах глицинией. Мне стало легче. Кажется, я даже перестала всхлипывать.
Он открыл калитку, и у меня подкосились ноги. На улице стоял полицейский миниплан, и прямо к нам шли люди в форме и один в штатском — впереди, щуплый и невысокий.
— Добрый вечер, Евгений Львович, — сказал Анри Вальдо. — Что случилось?
— Это у тебя, что случилось? — сказал щуплый. — Адреналин как перед казнью и на мои вызовы не отвечаешь.
— Все в совершенном порядке, — сказал Анри.
— Что у тебя с рукой?
— А что?
— Что? Весь рукав в крови.
— А! Поцарапался чуть-чуть. Даже не заметил.
— Девушка, почему плачет?
— Это между нами.
— Он вас обидел? — спросил меня Евгений Львович.
Я помотала головой. Молча, понимая, что, если скажу что-то вслух — тут же расплачусь.
— Точно нет?
Я кивнула.
— Ладно, — вздохнул он. — А Анри пойдет с нами.
Он пожал плечами.
— Как скажете, Евгений Львович.
Я пошла прочь. Потом оглянулась и увидела, как его усаживают в миниплан.
Меня задержали утром. Часов в шесть. В гостинице.
В тот же день предъявили обвинение в покушении на убийство.
Добровольно Анри ничего не рассказывал, но его допросили под биопрограмером, куда в тот же день положили и меня. Впрочем, я ничего и не пыталась скрыть.
На суде он сказал, что не имеет ко мне никаких претензий и вообще не понимает, за что меня судят.
Меня отправили на три месяца в ОПЦ. Не скажу, что это шоколад, но терпимо.
И там я поняла, насколько меняет психокоррекция. Хотя, наверное, я поняла это раньше, у него на кухне, когда не смогла его убить. Он был другим. Не тем человеком, что дерзил прокурору на суде и нагло и зло высмеивал судей. Он не был убийцей. Убийцы так себя не ведут.
И я смогла его простить».
Анри Вальдо выступал в Народном Собрании на следующий день. Я подивился тому, что у Народного Собрания есть здание, то есть НС — не только портал в Сети. Отец вышел из миниплана у строения по архитектуре напоминающего суд, тоже с колоннами и высокими окнами.
