— Артур, — сказал он. — Вы не расстраивайтесь из-за вашего отца. Никакой казни не будет, конечно. Почти пятьдесят процентов — это много, но еще Леонид Аркадьевич не выступал. Даже если Народное Собрание решит привести приговор в исполнение, император наложит вето, я в этом абсолютно уверен. И Саша не выступал, а к нему прислушиваются.
Я не сразу понял, что Саша — это Нагорный.
— А что скажет Александр Анатольевич? — спросил я. — Вы же его хорошо знаете.
— Саша — принципиальный противник смертной казни.
— Да? А он говорил, что это Леонид Аркадьевич отправляет воров в ПЦ, а он бы расстреливал.
— Вы его больше слушайте. Это у него полемический прием, фигура речи. Не более. Так что успокойтесь и ложитесь спать. Психокоррекция практически закончена. Биопрограммер ночью поработает, но это буквально последние штрихи.
На следующее утро за завтраком точно также меня подбадривали Вовка с Махлиным. Илья особенно. Поскольку вообще сиял.
— Тебе что урезали срок в два раза? — спросил я.
— Нет, пока. Но меня на работу берут. В частную клинику по программе реабилитации. Правда, ассистентом. Ну, да ладно.
— А что за программа реабилитации?
— А у них налоговые льготы, если они берут человека после курса психокоррекции. Так что меня взяли ради налоговых льгот. Ну, постараюсь, чтобы они об этом не пожалели. С понедельника выхожу. Правда, ночевать пока здесь. Но мой психолог говорит, что, если все пойдет хорошо, отпустит на месяц раньше.
— Удачи, — сказал я.
Я вернулся в свою комнату. Бешено хотелось выйти в Сеть, но сейчас должен был начаться сеанс, и я снял кольцо, чтобы не соблазняться.
Долго мучиться не пришлось, Старицын был как всегда пунктуален.
— У нас сегодня очень короткий последний сеанс, — сказал он. — Буквально полчаса.
Я лег и ничего не почувствовал. Даже голова не кружилась.
Я закрыл глаза. Что он меня усыпит?
Спросил:
— Биопрограммер работает?
— Ну, конечно. Просто лежите, от вас ничего не требуется. Все пути известны, нейронная карта известна, все автоматически произойдет. Мы с вами почти две недели рисовали вашими нейронными связями некий эпюр. Что-то добавляли, что-то убирали. Сегодня картинка станет объемной и оживет.
— Интригует, — сказал я, — но я ничего не чувствую.
— Почувствуете. Потерпите.
Что там делают моды в моей голове? Я дивился собственному спокойствию. Я уже давно не паниковал ни перед, ни во время сеансов, но теперь было ощущение абсолютной правильности происходящего.
— Все хорошо? — спросил Старицын. — Голова не кружится?
— Нет.
— Давайте вернемся немного назад, вспомните тот день, те события, которые привели вас сюда. Просто вспомните. Не надо ничего говорить.
Весна. Дом Олейникова. Запах цветов и вина. Прошло меньше трех месяцев. А кажется, годы. Вот я поднимаюсь по лестнице, беру с подноса бокал, болтаю с экстравагантным поэтом, он представляет мне Кривина, я узнаю его… Дальнейшее некрасиво, излишне, просто отвратительно, я унизил не его, а себя. Мне стало остро стыдно, ком застрял в горле, к глазам подступили слезы.
— Плакать хочется? — спросил Старицын.
— Да.
— Надо выплакаться. Не стесняйтесь. Если хотите, я уйду.
— Да. Это катарсис?
— Почти.
— У отца также было?
— Я не видел, но скорее всего, гораздо острее. Вы же не убили никого, слава богу. У Ройтмана спросите. Мы сегодня едем в ПЦ.
— Когда?
— Через час. Все, я ухожу, и через час мы едем.
Незадолго до возвращения Старицына в моих ощущениях появились новые тона: во мне зажигался, разгорался и рос теплый внутренний свет. Я через все прошел, оставил позади и теперь иду куда-то навстречу солнцу. Поднимаюсь к нему, вхожу в него, пребываю в нем, и оно не обжигает, а обнимает меня.
Вернулся Старицын, посмотрел на меня вполне медицинским взглядом и сказал:
— Вот это катарсис. Пойдемте.
— У убийц круче, да? — спросил я, когда мы шли по коридору.
— Да.
— Я пойду кого-нибудь убью.
— Не получится. Только в случае крайней необходимости: самооборона, защита других, война. Не запутаетесь. Мы установили очень жесткий запрет на убийство. Вообще на насилие. Табу! Вы же все-таки были у нас на «С», хотя и по мелкому поводу. Если не дай бог случиться, сразу к нам. Просто со мной связываетесь.
— Надолго?
— Нет, если все было правильно. ПТСР снять и восстановить контуры.
Я помнил, что ПТСР — это посттравматическое стрессовое расстройство.
Мы миновали проходную с охранником. Совершенно беспрепятственно. Нас даже не остановили, словно ее не было. И сели в миниплан.
— Долго лететь? — спросил я.
— Минут пятнадцать.
Закрытый Психологический Центр расположен километрах в пяти к северу от Кириополя. У входа аллея с кипарисами и можжевельниками. Вдоль аллеи круглые фонари.
Мы прошли метров десять и поднялись по лестнице к стеклянным дверям. У входа табличка: «Кириопольский Закрытый Психологический Центр. Посткоррекционное отделение».
— Я представлял себе все несколько иначе, — заметил я.
— Мрачные средневековые стены, решетки на окнах, темные казематы с плесенью и грибком, — мрачным тоном продекламировал Старицын.
— Ну-у, — протянул я. — Может быть, не настолько.
Вместо стен и решеток был единственный охранник, так же, как в ОПЦ, и арка для обнаружения запрещенных предметов и веществ. Мы со Старицыным прошли через арку и поднялись еще по одной лестнице, ступеней на пять, к лифтам.
— Артур, страшно? — спросил Олег Яковлевич.
— Нет.
— Ну, и хорошо.
— От ОПЦ принципиально не отличается.
— Принципиально отличается. С виду не отличается. Почти.
Мы вошли в лифт. Его почему-то не было в меню моего кольца, однако мы поехали вверх.
— Странный какой-то лифт, — заметил я.
— Просто у вас нет допуска, Артур.
И двери открылись. Судя по времени пути, второй этаж.
— Наша экскурсия начинается с кабинета руководителя этого замечательного заведения, — начал Старицын. — Он должен быть на месте.
Мы подошли к двери с табличкой «Главный психолог. Ройтман Евгений Львович». Рядом с ней был старинный звонок с кнопочкой, как у комнат в ОПЦ. Я не успел им воспользоваться, поскольку дверь открылась, видимо, Старицын позвонил с кольца.
