— Я читал, что мсье Вальдо хотел на «Е», — заметил Старицын.
— Да, они с Камиллой долго пытались добиться перевода. В этом была своя правда. Большинство его составов довольно четко проходило по «Е5»: терроризм, организация повстанческой армии, вооруженная борьба против законной власти. Но блок «F» у нас не называется «Серийные убийства». Он называется «Преступления исключительной тяжести». Хотя де факто, да, туда попадают в основном серийные убийцы. Конечно, Анри не хотелось сидеть в такой компании. По степени суровости «Е5» не многим легче «F5», так что мотив облегчить себе жизнь у Анри, если и присутствовал, то в очень небольшой степени. Ему не хотелось позора. Им с Камиллой отказали, поскольку трудно поспорить с тем, что преступление Анри «исключительной тяжести». И я очень рад, что отказали, и Анри остался на «F5», он там быстрее понял, что натворил. И глубже.
— Он что не понимал? — спросил я.
— Не осознавал, скажем так, — уточнил Ройтман. — Что он сделал сам? Только два действия: приказал заминировать корабль и дал команду с кольца, чтобы «Анастасия» подставилась под залп с императорского линкора. Все! В результате погибло триста человек. Но он их даже не видел: ни до, ни после. Он был эмоционально далек от результата собственных действий. Так что спокойно считал их успешной военной операцией. Успешной, Артур! Он же своей цели добился: смог уйти и увести свой флот. А потом от него начали уходить люди, твоя мама, несколько соратников, рядовые бойцы. И тессианская пресса перестала петь ему дифирамбы. Знаете, какие были публикации? До сих пор помню один заголовок: «Тот, кого мы считали героем, оказался отвратительным убийцей». И тогда он понял, что совершил ошибку. Нет, не преступление еще — только ошибку. Выиграл битву и проиграл войну.
Сейчас много говорят о том, что он сражался до конца, пока, наконец, его не захватили императорские войска. Да сдался он! Если бы не это, он мог бы еще годами бедокурить — партизанить с кучкой верных людей, которые с ним остались, несмотря ни на что. Но это было для него слишком мелко. Он хотел исправить ситуацию. Верно, в общем, все рассчитал. Дело резонансное, а значит, он получал трибуну. Получил, все красиво рассказал, попросил прощения у родственников жертв, приобрел сторонников.
Потом он рассчитывал на казнь, которая бы его очистила: сделала жертвой из преступника. Но тут он просчитался. Если бы его тогда казнили, тессианцы бы уже не помнили, что он убийца трехсот человек, он бы снова стал героем, и его портреты висели бы не только в университетских кампусах. Анастасия Павловна, думаю, и это поняла. Гораздо разумнее и поучительнее было поместить его в блок для маньяков и сделать психокоррекцию.
— И небо не упало на землю от несоблюдения закона талиона, — заметил Старицын.
— Здесь было бы сложно его соблюсти, — сказал Ройтман. — Разве что квалифицированное что-нибудь. Скажем, разрезать на триста кусочков. Он психокоррекцию, кстати, примерно так и воспринимал. Судя по реакции. Триста катетеров мы, правда, на него не извели, но тридцать — точно.
— Вот и стало понятно происхождение «запоротых» вен, — сказал Олег Яковлевич.
— Ну, да, — кивнул Ройтман. — Иглы тонкие, конечно. Мы же кровь не переливаем, нам не нужна большая скорость инфузии. Но игла размягчается от температуры, перестает быть острой, превращается в тонкую трубочку и фиксируется к стенке вены с помощью нановолокон. Словно врастает. Кстати поэтому с таким катетером даже в речке купаться можно — инфекция не пройдет. Фиксацией психолог может управлять со своего кольца, отменить, например, если надо снять катетер. А вот если его содрать без отмены фиксации можно, конечно, нанести себе некоторую рану. Если делать это регулярно — можно и вены запороть.
— М-да, — сказал Старицын. — Вообще-то это очень больно сдирать катетер без отмены фиксации.
— Ну, так Анри у нас воин, и не из последних, — усмехнулся Ройтман. — Так что проявлял изрядный героизм. Я ему говорил: «Анри, может, хватит? Зачем вы себя мучаете? Выдумали для себя пытку. Психокоррекция по сравнению с тем, что вы делаете, — это совершенно не больно и не страшно». Он: «Евгений Львович, не говорите со мной, как с ребенком, вы прекрасно понимаете, что страх и боль тут не при чем». «Понимаю, — говорил я. — Конечно, понимаю. Но мы все равно проведем курс, даже если придется менять по два катетера в день». «А я все равно буду вам мешать, — говорил он. — Знаю, что бессмысленно. Но это не причина не бороться. Моя война против Кратоса была не менее безнадежной». Так что пришлось нам сделать ПДП. Так что краски он все равно сгустил про запоротые вены. Не довели мы до этого. Точнее он не успел их запороть окончательно.
— Быстро вы его сломали? — спросил я.
— Артур, давайте поосторожнее с терминами, — в голосе Ройтмана появились жесткие нотки. — Мы никого не ломаем, но то, что необходимо сделать, сделаем. Вас ломали?
— Я не сопротивлялся.
— Угу! Только ПДП зачем-то делали.
— На сознательном уровне не сопротивлялся, — упрямо повторил я.
— Но первую неделю похулиганили.
— И сколько мой отец «хулиганил»?
— Не больше месяца, — сказал Евгений Львович. — Сначала он просто забывал про катетер, потом сознательно перестал сопротивляться. В конце срока мы его уже отпускали со спокойной душой. Сначала на похороны отца, потом матери. С браслетом, конечно, с сопровождающим. Но все обошлось совершенно без эксцессов. Хотя крови нам стоило! Разрешение получали у Анастасии Павловны, естественно!
— Его возили на Тессу? Где были родители?
— Родители переехали на Кратос, в Лагранж, когда его осудили. Везти его на Тессу нам бы не разрешили ни за что. На похороны отца его сопровождал еще Литвинов, на похороны матери возил я. Было очень трогательно. Он встал у гроба на колени, руку ей поцеловал, словно просил прощения. Но все тихо, сдержанно, без слез.
— Он должен был вернуться в Центр после этого?
— Конечно. Вернулся, без звука.
Я смотрел на сцену с белым экзекуционным столом и представлял на нем человека. Просто человека, не обязательно моего отца, может быть, себя самого. Вот он засыпает, мышцы расслабляются, рука, лежащая на столе ладонью вверх, бессильно разжимается. Дыхание слабеет и исчезает совсем. Тело вздрагивает, кожа сереет, синеют губы и кончики пальцев. Черты заостряются. И рука дрожит и замирает.
— Зал был переполнен, да? — спросил я.
— Да, — кивнул Ройтман. — Родственники погибших, журналисты.
— И все ушли разочарованными.
— И, слава богу, — сказал Евгений Львович. — Артур, на «А» пойдем? Тоже место историческое. И там повеселее.
— Пойдем, — кивнул я.
Блок «А»
И перед нами снова отъезжали сейфовые двери и закрывались за нашими спинами, пока мы не попали в основной коридор, и за нами не встала на место фиолетовая панель с черной литерой «F». И мы пошли к началу спектра.
