Я пожал плечами.
— Ну, я же знаю, что это необходимо. Совершенно приемлемо.
— Жалеть их не будете? — спросила Анна Анатольевна.
— Буду, — сказал я. — Буду подбадривать и морально готовить. Саша делал то же самое, когда меня приговорили: «Да не смертельно совершенно, да ничего страшного, но, если курс психокоррекции назначен — пройти надо обязательно». Буду брать пример с него.
— Саша?
— Ну, Александр Анатольевич. Нагорный.
— Курс реабилитации у вас не закончен? — спросила Анна Анатольевна.
— Нет пока. Еще где-то месяц.
— А кто в реабилитационной коллегии?
— Леонид Аркадьевич, Марина, Нагорный, мой отец, Старицын и Шадрин, реабилитационный психолог.
— И с Леонидом Аркадьевичем вы поссорились…
— Не совсем, он мне пишет. Просто я уехал. Причину сказать не могу, я давал подписку в СБК. Но Александр Анатольевич знает.
— И живете в студии, предоставленной УПЦ…
— Да. Меня вполне устраивает.
У психологов вопросов не осталось, и слово перешло к юристу. Звали его Марк Захарович.
У него были даже скорее не вопросы, а задачки по юриспруденции. Конечно, по теории спрашивать бессмысленно, можно запросить Сеть и мгновенно получить ответ. А вот применять знания в конкретных ситуациях уже сложнее.
Задачки были простые.
Марк Захарович упорно накручивал сложность, и это было даже увлекательно. Но я замялся только один раз, в самом конце.
— Ладно, — сказал юрист, — у вас опыта не хватает.
Потом спрашивал следователь. Вопросы тоже имели отношение к юриспруденции, но несколько с другой стороны и касались собственно следствия.
Объявить решение мне обещали спустя неделю.
Но в тот же вечер со мной связался Нагорный.
— Артур, в общем-то, тебя можно поздравить, ты им очень понравился.
— Они меня узнали, естественно. Это никак не связано?
— Понимаешь, у тебя на каждый плюс по минусу. Да, пасынок одного императора и воспитанник другого. Зато сын Анри Вальдо, что стоит двух первых пунктов. Да, мы лично знакомы. Зато ты поругался с Хазаровским. Да, у тебя такая коллегия по реабилитации, что, если бы тебя брали на работу за связи и знакомства, можно было бы больше ни о чем не спрашивать. Но реабилитация бывает после психокоррекции вообще-то. Так что кадровой комиссии ничего не осталось, кроме как судить по профессиональным качествам. И потом это моя комиссия. Если бы они судили иначе — я бы их разогнал к чертовой матери. А как у тебя впечатление от комиссии?
— Трехчасовой допрос с пристрастием. С анализом сигналов с модов. У них, что у всех программы расшифровки стоят?
— Конечно.
— А мне можно такую, я хочу в этом разобраться.
— Нужно. Лови! Первый допрос всегда снимают таким образом. Под БП кладут только, если первый допрос показывает, что человек врет или недоговаривает. Или, чтобы уточнить какие-то моменты. Или по его личной просьбе.
— И не имеют права отказать.
— Совершенно точно.
— А почему моего отца под БП допрашивали, когда была история с Реми Роше?
— Потому что они, покрывая друг друга, наврали с три короба. Да и обвинение было очень серьезным. Я перед ними извинился, но, честно говоря, врать надо меньше.
Через неделю мне официально сообщили, что я принят, и в тот же день позвонили с посткоррекционного отделения ОПЦ и попросили выступить на семинаре «Как вести себя на собеседовании». Это была традиция. Каждый, кому удалось устроиться на работу, должен был рассказать другим, как это у него получилось.
После моего рассказа мне задали традиционный вопрос:
— Артур, а вам не кажется, что ваш опыт для нас бесполезен, поскольку не у всех же такие родственники?
— Анри Вальдо вы имеете в виду? — поинтересовался я.
В понедельник с утра я отправился на работу. Кабинет следователя, к которому меня направили на стажировку, был на тридцать четвертом этаже.
Хозяин открыл дверь и пожал мне руку. Он мне скорее понравился: высокий, поджарый с тонким носом и усами с проседью. Его возраст я определил для себя, как где-то за шестьдесят. Хотя здесь легко ошибиться. Звали следователя Руслан Каримович Салаватов.
— Проходите, Артур, теперь это и ваши владения.
«Владения» состояли из двух столов, четырех стульев и БП с креслом под ним, напоминающим зубоврачебное.
От вида биопрограмера мне стало не по себе.
По-моему, Руслан Каримович заметил мою реакцию.
— В Открытом Центре я десять дней провалялся под такой штукой, — объяснил я.
— Не под такой. Это не психокоррекционный биопрограммер, он нейронные сети строить не может. Это следственный БП, для допросов. Но, на самом деле, мы его не так уж часто применяем, только если человек уж совсем заврался. Это Александр Анатольевич свято верит в технику, а мы все больше по старинке, разговорами. На самом деле достаточно того, что он здесь стоит. И потом опасная для здоровья штука. Не всякий врач не всякого обвиняемого разрешит так допрашивать.
— Опасная? Я слышал, что только давление может упасть.
— Вот именно. Так что, если у клиента проблемы с сердцем, лучше не рисковать. Нам за это по шапке дают.
Он сел за стол и указал мне место за соседним.
— Теперь это ваше рабочее место.
Справа от меня из такого же огромного окна, как у Нагорного открывался вид на Кириополь. Окна на север, и само здание Генпрокуратуры на севере города, и вдали, почти у горизонта, я рассмотрел корпуса Закрытого Психологического Центра.
— Тоже для психологического эффекта? — спросил я, кивнув на корпуса.
— Не специально, просто так построили. Да и вид у него нестрашный.
— А окно открывается?
— Нет. И не разбивается. Во избежание эксцессов. Артур, у нас сейчас в работе очень сложное экономическое дело, так что не ознакомившись с ним, вам нет смысла участвовать в следственных действиях, тем более, что сейчас ничего интересного у нас не планируется. Давайте я вам сброшу материалы, а вы дома почитаете. Да и последний месяц лета, на море съездите, с девушкой погуляйте, чем в офисе под кондиционером торчать. Я же все понимаю. Сам был студентом.
— Спасибо, — сказал я, — и на устройство связи мне упал весьма объемистый файл.
Вечером, сидя на песке у кромки прибоя и обнимая Маринку, я делился впечатлениями с Нагорным.
— Гулять отпустил, значит, — проговорил Александр Анатольевич, — а к какому сроку надо прочитать материалы дела сказал?
— Нет. Я так понял, что он не хочет отнимать у меня последние летние деньки.
