— Это правда, Федор Геннадиевич? — спросил Нагорный.
— Да. Я, честно говоря, поверил, что он в доле.
— Понятно. Вообще-то могли написать заявление, что хотите сменить адвоката.
— Салаватову? — поинтересовался Привозин.
— А Салаватову заявить отвод.
— Я не так хорошо знаю законы, — вздохнул Федор Геннадиевич.
— Ладно, мы вас прервали. Рассказывайте дальше. Что вам еще наговорили эти люди в гравиплане?
— Сказали, что, если я возьму вину на себя и не поеду в Центр, не подпишу согласие, а останусь в тюрьме, они меня не тронут. Иначе у них и в тюрьме есть свои люди. Могут лекарство какое-нибудь дать или в еду отраву подсыпать, и никто концов не найдет.
Нагорный слушал и мрачнел все больше.
— Саш, да вранье, наверное, — предположил врач.
— Поглядим, — проговорил Александр Анатольевич.
— И вы поэтому отказались принимать лекарства от депрессии? — спросил Дмитрий.
— Да, — кивнул Привозин.
— Дальше, — сказал Нагорный.
— Еще они сказали, что мне надо продержаться три месяца, за это время они успеют доделать свои дела и покинуть Кратос. Через три месяца, самое позднее, будет суд, а в суде дело все равно рассыплется.
— Деньги предлагали? — спросил Александр Анатольевич.
Привозин молчал, но на графике СДЭФ вверх выплеснулся протуберанц. На изображении мозга один из участков вспыхнул красным. Я посмотрел другие графики. Главный пик был по адреналину.
— Мне повторить вопрос? — сказал Нагорный. — Вы не расслышали?
— Да, предлагали. Но для меня это было неважно. Себя бы спасти!
— Сколько?
— Миллион.
— Угу, — кивнул Нагорный, — авансы были?
— Не знаю. Ну, как я мог это из тюрьмы увидеть? Кольцо у меня отобрали, а с адвокатом я не встречался.
Но графики говорили о другом. На второй фразе вылетел протуберанц с локальным пиком на слове «мог».
— Федор Геннадиевич, — сказал Нагорный, — ну, исповедь, так исповедь. Так хорошо начали! И давайте продолжать в том же духе. Вы бы видели сейчас свои графики.
— Программа мне не верит?
— Не то слово, Федор Геннадиевич. Пять процентов. И эмоциональный максимум, он же минимум правдивости на слове «мог». Так что давайте сразу о том, как именно вы могли это видеть.
— Мне показывал Салаватов. Они переводили деньги по частям на специальный счет. Не мой. Но у банка якобы было поручение перечислить мне деньги через три месяца после ареста.
— Ну, и все! Нетрудно совсем было сказать. Салаватов поручение показывал?
— Да, на планшете.
— Ну, хорошо. Мы все вперед забегаем. Давайте немного назад вернемся. Как вас арестовали?
— Меня высадили там же, на плато, и бросили. Минут через пятнадцать прилетели полицейские минипланы, и меня задержали и отвезли прямо к Салаватову. Мы были одни, без адвоката. Руслан Каримович сначала говорил дежурные фразы про то, как я нехорошо поступил, нарушив условия меры пресечения, и что меня придется арестовать, а потом сказал, что для меня есть послание, загрузил файл на планшет и показал мне. Там было письмо, где говорилось, чтобы я молчал и соблюдал договоренности. И была приписка: «Помни о северных пещерах». Это убедило меня, что Салаватов действительно с ними в доле. А потом был суд, ну, вы уже знаете.
— Что он решил? Подробно.
— Арестовать на месяц, с возможностью продления ареста по решению следователя на срок до трех месяцев.
— Надо отменить это положение, — сказал Нагорный, — чтобы судья не имел права больше, чем на месяц арестовать. Тогда бы через месяц был другой судья, и есть надежда, что он бы отнесся к делу более ответственно.
— Все это костыли, — заметил Дима, — костыли для совести.
— Костыли, конечно. А что делать? Всех через ПЦ не прогонишь… Федор Геннадиевич, продолжайте.
— После суда Салаватов показал мне еще одно послание. Я даже его помню: «Все бесполезно. Судья наш. Еще одна байка о захвате, и в дело вступит тюремный доктор». И, в общем-то, это и все. Салаватов меня почти не вызывал. Ну, кроме тех случаев, когда он показывал счет.
— Вы действительно признали вину после ареста?
— Да, я решил, что это единственная возможность сохранить жизнь.
— И никто не удивился тому, что вы не подписали после этого согласие на психокоррекцию?
— Меня даже об этом не спрашивали.
— Понятно, — сказал Нагорный. — У нас сейчас половина восьмого. Как, господа, готовы еще поработать пару часов?
— Я, да, — сказал я.
— Ну, ты понятно. Дима?
— Ладно. Все равно ночь пропала. Если завтра в шесть часов не поднимешь.
— Тебя не подниму. Роберт Наумович?
Адвокат тяжело вздохнул.
— После восьми вечера допросы запрещены.
— Это в интересах вашего подзащитного, — сказал Александр Анатольевич. — Я очень не хочу возвращать его в тюрьму, так что лучше договорить сегодня. Домой поедет.
— Ну, хорошо, — сказал адвокат. — Я не возражаю.
— Федор Геннадиевич, — Нагорный внимательно посмотрел на Привозина, — Нужно ваше согласие на допрос после восьми вечера. За полчаса точно не успеем. Подпишите?
— А потом?
— Домой, я же сказал.
— Точно?
— Абсолютно.
— Ладно.
Нагорный подождал электронной подписи и скомандовал:
— Федор Геннадиевич, под БП.
И я увидел крутой протуберанц на графике СДЭФ.
— Саш, ну, зачем? — протянул Дима. — Ну, все же ясно.
— Дима, не занудствуй, — отрезал Нагорный, — я не хочу уподобляться тому судье, которому тоже, видимо, было все ясно, и он запихнул на три месяца в тюрьму человека, которому там явно делать нечего.
— Саш, ты болен перфекционизмом.
— Даже спорить не буду. Но не считаю, что это требует лечения. Между прочим, я по закону обязан это сделать, Федор Геннадиевич несколько раз менял показания.
Нагорный поставил ладони ребром на стол, параллельно одну другой, словно показывал габариты некоего предмета.
— Так, — сказал он, — Федор Геннадиевич, во-первых, не страшно. Вон сидит Артур Вальдо, — он повернулся в мою сторону, — который проторчал под эти прибором десять дней, включая время сна, и ничего жив, здоров и весел.
— Не совсем под этим, — заметил я. — В ОЦ был коррекционный биопрограммер.
— В режиме психологического опроса принципиальной разницы никакой, — возразил Александр Анатольевич. — Как это было? Успокой человека.
