— Ладно, остаемся, — вздохнул Эжен.
— Ты бы поделился со мной импульсником, Рауль, — попросил я. — А то мало ли что, а эти канцелярские крысы стрелять не умеют.
Рауль улыбнулся, скинул деструктор и протянул прикладом ко мне.
Эжен смотрел на это с ужасом.
— Абсолютно ничего страшного, — прокомментировал Адам. — Анри подняли планку настолько до небес, что он вообще не может выстрелить в человека, разве что ты будешь его расстреливать в упор. Ну, или на войне. И мы с этим пока ничего не делали.
Я взял рукоять импульсника, еще теплую после выстрела и согретую рукой Рауля. Я не держал в руках оружия двенадцать лет. У меня не было на него права даже, когда я командовал флотом Кратоса.
— Спасибо, Рауль, — сказал я.
И повесил его себе на плечо.
Закат был воистину роскошен. Оранжевое небо и солнце, как апельсин. Красные и лиловые облака, вытянутые параллельно земле, как ленты из тончайшего шелка.
Короткая вечерняя феерия и сразу тьма. И река во тьме вспыхнула бирюзой и сапфиром. И лианы на гигантских деревьях повисли мириадами лазурных бусин на тонких нитях ветвей.
— Ну, доволен? — спросил Эжен.
— Конечно, — улыбнулся я.
Возле дома импульсник у меня отобрали Ги и Симон. Но это меня не особенно расстроило. Да, я все равно не смогу выстрелить в человека, тем более в солдата нашего ополчения.
Пир был на следующий день, точнее через сутки. Был не менее яркий закат (почему он мне вначале казался зловещим?). Пряно и остро пахло горными травами.
Эжен водрузил на стол бутылку белого тессианского вина «Кот-де-Шенье», обязанного названием, очевидно, городку Шенье, под Версай-нуво, а не поэту времен Великой Французской революции.
Суточное вымачивание в вине мясо анаконды, однако, не спасло — все равно горчило. Вкус был знакомым, я его вспомнил, но осилил не больше пары кусков.
— В этом есть кулинарная символика, — сказал я. — Горечь изгнания.
Эжен усмехнулся.
— У нас есть махдийский барашек. Запекли на всякий случай.
— Прямо с Махди?
— Местный, из Баобата. Но не отличишь. Правда, вино белое.
Ну, да, конечно. Белое вино полагается к рыбе, ну, или к змее, к барашку нужно красное.
— Да, ладно, — сказал я. — Какая разница!
Минут через десять Эжен притащил барашка. Маленького на блюде, запеченного целиком. А Рауль — бутылку красного. Думаю, что такого кощунства, как белое вино к мясу, не смог стерпеть именно Эжен.
— «Кот-де-Блуа», — прочитал я. — Тессианское Блуа, Эжен?
— Тессианское, — кивнул он. — Не земное же.
Белое тоже благополучно ушло, несмотря на барашка.
Что такое две бутылки на четырех мужиков? Но я изрядно захмелел, по крайней мере, до степени непреодолимого желания чесать языком.
— Что же мне с вами делать, Эжен, Адам, Рауль? — не очень твердо спросил я. — Что же мне с вами делать?
— По-прежнему считаешь, что мы не правы? — спросил Эжен.
Я вздохнул.
— Имперцы, конечно, иногда вели себя, как полные отморозки, но и мы были не лучше. Я не хочу начинать сначала.
— Ты еще не все вспомнил, — сказал Рауль. — Мы подождем.
— Да, конечно. Может быть, что-то изменится. Вы меня свозите на старую базу?
— Адам сказал, что у тебя управляющий фрагмент в нейронной сети, — заметил Эжен. — Если позволишь его убрать, свозим.
— Да я и сам хочу его убрать. Не сразу решился. Не думаю, что что-то радикально изменится, но, если я приму решение, я хочу быть уверен, что это мое решение, а не следствие нейролингвистического кода от Ройтмана.
— Супер! — сказал Адам и поднял большой палец вверх.
А я почувствовал, что падаю в пропасть. Это было уже явное преступление, добровольное, с умыслом. Проштудировать право и сдать по нему экзамен я не успел, выйти в Сеть и посмотреть конкретную статью не мог по причине отсутствия кольца, но и так все понятно: блок «Е», наверное. Е-1 или Е-2, но тоже не сахар. За то, что увел катер из-под выстрелов, я бы еще мог оправдываться перед Хазаровским: ну, не было другого выхода, не хотели мои люди сдаваться, нас бы просто пристрелили.
Я бы мог еще оправдываться за то, что согласился на обратную коррекцию и восстановление памяти: ну, слаб человек, кто бы не проявил любопытства к истории своей жизни? Но здесь пролегала черта, красная и жирная. И я выдохнул и шагнул через нее.
Прежде чем «убирать пианино» Адам выждал двое местных суток, чтобы алкоголь выветрился. Потом загнал меня под БП. Для начала без фармацевтики.
И вывел на экран хитросплетения нервов, когда я очнулся.
— Ну, где «пианино»? — спросил я. — Показывай.
— Которое из пяти? — хмыкнул Адам.
— Пяти?
— Я нашел пять кнопок. Возможно, есть еще.
— Ройтман ко мне по-особому или это госстандарт?
— Госстандарт для Е-5.
— F-5.
— Да, какое у тебя F-5! Это они тебя так воспитывали!
— Давай начнем с активированной.
И на экране появился особенно тугой пучок нервов с явным центром. Действительно, похоже на кнопку.
— Она самоподдерживающаяся, — заметил Адам.
— Это как?
— Очень просто. Текст запускает достраивание нейронной сети. То есть, на пальцах. Ройтман рассказал тебе, какой ты ответственный и как не хочешь снова развязывать войну. И ты начал размышлять на тему: «Он кругом прав, то есть совсем абсолютно прав, я ответственный и не хочу никакой войны». И достроил здоровый кусок. Но это ты, он не имплантированный. Имплантирована только кнопка. Поэтому вопрос: мы только клавишу пианино убираем или твое свободное творчество тоже?
— Только клавишу.
— Ну, хоть так.
— Остальные кнопки, что делают?
— Остальные довольно стандартные и попроще. Одна блокирует мелкую моторику: то есть при ее активации ты не сможешь ни в кого выстрелить, просто потому что тебя пальцы не слушаются. Одна усыпляет. Одна просто вводит в ступор: садишься на пол и ждешь, когда тебе заломят руки.
— Эти все сносим!
— Договорились.
— А пятая?
— Еще одна сложная с самодостраиванием. Неприятие убийства. Есть текст, где говорится, что ты сыт убийствами по горло и ни в коем случае не хочешь повторять то, что случилось двенадцать лет назад.
— Действительно не хочу.
— Активировать что ли?
— Не-а. Убрать.
— Слава богу!
