Есть Мандру почти перестал.
Каждую ночь старухи просыпались от глухого и жалобного крика, который раздавался в хижине. При тусклом свете тлеющих углей было видно, как старик с усилием поднимается и спускает ноги с меховой подстилки, растирает рукою шею и голую грудь и дышит тяжело и часто. Онда подавала ему воды. Старик делал глоток и шептал:
— Душит! Совсем хочет задушить…
Он показывал пальцем на голову, а старуха, зачерпнув ладонью из глиняного горшка, мочила шапку его седых волос.
Когда Пижму, покряхтывая, вошёл в хижину, Мандру сидел, поджав ноги, на постели.
Пижму тихо уселся у очага и уставился глазами в пол.
Проходили минуты за минутами в полном безмолвии. Наконец старуха отошла и сказала:
— Не ест ничего! Спит плохо. Всё стонет. — Потом прибавила, махнув рукой на старика: — Боится Уоми.
Пижму взглянул на сгорбившегося старика.
— Душит меня. Каждую ночь душит. Берёт вот так, — Мандру показал на горло, — и душит…
— Приходит к тебе? — с тревогой спросил Пижму.
— Каждую ночь! И раньше приходил. Когда далеко был — и то приходил. Только редко. А теперь — каждую ночь.
Пижму молчал.
— Убить хочет! Зол на меня. И глаза как у волка.
— Что же делать с ним?
Мандру только махнул рукой. И долго сидели они, придавленные бременем лет и жуткой темнотой рождённых больными снами суеверий. Наконец Пижму поднялся, сел на оленью подстилку к Мандру и, загородив сбоку губы ладонью, зашептал в самое ухо:
— Убить надо…
Мандру сморщился, как от зубной боли:
— Нельзя убить: нож у него заговорённый.
Пижму опять хрипло зашептал на ухо:
— Сонного! Сонный не услышит.
— А перо? Услышит… Дабу всё слышит…
Старики опять замолчали. Тихо потрескивали дрова в очаге. Догорали на нём последние сучья. Серым пеплом покрывались угасшие угли.
— Погубит он нас! — тяжело вздохнул Мандру.
Пижму вздрогнул, и лицо его стало багровым.
— Сжечь его! — глухо заворчал он. — Живым сжечь! Чтобы и тени не осталось!..
Мандру опять махнул рукой и вдруг неожиданно громко закричал своим надтреснутым голосом:
— Стариков всех погубит! Половину народа изведёт в Ку-Пио-Су!
Это были последние слова, которые сказал Мандру. На другое утро его нашли мёртвым, лежащим у самого очага с прижатыми к сердцу руками.
* * *
Смерть Мандру была страшным потрясением для всего племени Ку-Пио-Су. Это была смерть старого вождя всех охотников.
В посёлке Ку-Пио-Су мужчины имели своего старшину, которого они смолоду привыкали слушаться. Привычка эта сплачивала и поддерживала дисциплину. А дисциплина была им необходима, чтобы отстаивать жизнь среди тысячи опасностей от всяких врагов, и четвероногих и двуногих.
Смерть старейшины колебала привычный порядок, и место прежнего вождя скорее должен был заступить новый старейшина. Нужно было только, чтобы старшинство его было признано всеми стариками посёлка.
Дело, однако, не было таким простым, как кажется с первого взгляда. Большинство стариков плохо считали свои года или попросту их не знали. У них была слабость преувеличивать свой возраст. Ведь почёт и уважение к человеку росли вместе с годами.
Дело решала иногда степень седины, и люди, которые долго сохраняли большое число тёмных кудрей, считались как бы более молодыми в сравнении с совершенно седыми, белыми как лунь стариками. Много значило также умение держать себя важно, по-стариковски.
Иной глубокий старик по слабости, болезни или прирождённой робости сам добровольно отмахивался от старшинства, принадлежащего ему по праву. Поэтому в действительности решительный и властный характер часто имел большее значение для признания старшинства, чем число лет.
Кто был убийцей Мандру
Был ещё и другой вопрос, пожалуй, не менее важный.
— Старики, — сказал Пижму, — думайте: кто убил Мандру?
Мандру умер в своей семье, в хижине, полной близких ему людей. Из них ни один не заметил ни с чьей стороны какого-либо насилия. Мандру был уже глубокий старец, на много лет пережил он всех своих сородичей. В последнее время он был уже очень слаб, с трудом ходил и жаловался на сердце и вечные удушья.
Что может быть естественнее смерти такого дряхлого старика?
Но жители посёлка Ку-Пио-Су думали иначе. Для них не было естественной смерти. Человек умирает потому, что кто-то отнимает у него жизнь. Можно отнять её силой. Охотнику и рыболову такая смерть всего понятнее. Но ведь и охотник добивается своего не только силой, но и хитростью. Смерть можно «наслать» наговорами и разными хитрыми магическими приёмами. Болезни не сами приходят, их кто-то посылает. Это делают или враги, или тени умерших, или невидимые таинственные существа, которыми первобытная фантазия населила поля, леса, водоёмы, омуты и речные русла — одним словом, всю окружающую природу.
Мандру присудил Уоми к изгнанию. Только чудом спасся Уоми от неминуемой смерти. Стало быть, у него достаточно было причин, чтобы ненавидеть Мандру и желать ему смерти. Никто не видел, как Мандру умер. Но близкие и старый Пижму слышали своими ушами, что Мандру незадолго до смерти говорил: Уоми приходит к нему во сне и душит его каждую ночь.
Пижму стоял на своём: Мандру умер от мстителя. Этим мстителем мог быть только Уоми!
Пижму говорил сердито и повторял слова Мандру: Уоми погубит стариков Ку-Пио-Су.
Старики сидели, уставив глаза в огонь, гладили бороды и качали седыми головами…
Поздно вечером в хижине Гунды ярко горел костёр. Ждали старого Азу, а он всё не возвращался. Вдруг колыхнулась входная занавеска, и из-за неё выглянула голова с шестью тонкими косичками, светлыми, как сухая солома.
— Не спите? — спросил девичий голос.
В хижину вползла девушка лет семнадцати. Это была внучка Пижму — Кунья. Глаза у неё были голубые, а щёки румяные, как шиповник.
— Ная, — тихо позвала она, — выйди сюда!
Ная быстро накинула платье и покинула хижину. Через несколько минут наружу вышел Уоми и застал обеих девушек в слезах и тревоге.
Кунья рассказала, как потихоньку пробралась она на тайный совет старцев и подслушала, о чём они говорят. Старики признали Пижму старшиной охотников, а Пижму — враг Уоми. Он твердит, что Уоми задушил Мандру во сне и хочет будто бы погубить всех стариков племени. Ему верят. Только Ходжа, да Карась-лодочник, да Аза не соглашаются. Пижму подговаривает сжечь Уоми на погребальном костре. Старики только боятся. А если бы не боялись, пожалуй, послушались бы Пижму. Они боятся заговорённого ножа и гнева самого Дабу. До сих пор всё ещё спорят…
