Я оставил камень у него. Это была единственная ночь, которую я провел без своей ноши. Можно сказать, это был последний раз, когда я чувствовал себя свободным от незримого плена.
Когда на следующий день я зашел в его кабинет, то обнаружил, что он лишь убедился в своих догадках. Камень не поддавался анализу — он ни на что не реагировал. Ни один из тестов не смог раскрыть его природы. Гора научных знаний, накопленная, дабы объяснить все, здесь была бессильна объяснить хоть что-либо. Однако одну зацепку удалось обнаружить — тепло. Возможно, вернее было бы сказать — притяжение. На ощупь он был холодным — я уже упоминал его льдисто-голубой цвет. Даже смотреть на него было холодно. Химик положил его в мою руку.
— Разве не так?
Он был прав. В ту самую секунду, когда камень коснулся моей ладони, я почувствовал странный ужас одиночества. Камень был холодным, как льдинка.
То был первый раз, когда я коснулся непосредственно его поверхности. В оправе кольца его внутренняя сила была не так заметна.
— Вы это ощущаете? Со мной то же самое. Ну-ка, погодите минутку…
Он нажал на кнопку. На звонок явилась некая юная леди. Она сначала взглянула на меня, затем — на химика.
— Мисс Миллс, это мистер Вендел. Он — владелец камня. Не могли бы вы взять эту вещицу в руку? И скажите, пожалуйста, мистеру Венделу, что вы чувствуете…
Она засмеялась, немного смутившись.
— Не понимаю, — сказала она, обращаясь ко мне. — Вчера у нас был такой же разговор. Видите ли, мистер Уайт утверждает, что камень холодный, но это не так. Он теплый, почти горячий. Все остальные девушки говорят то же, что и я.
— А все мужчины — то же, что и я, — заметил химик, — даже мистер Вендел.
— Вам он тоже кажется холодным? — спросила она. — Неужто…
Такого поворота я не ожидал. Это было сродни самой жизни — эта привязка к полу. Может ли это объяснить странное чувство отчуждения и усталости? Я воочию видел, на что оно способно. Уотсон! Меня самого уже засасывало в эту воронку. У меня был лишь один вопрос:
— Скажите, мисс Миллс… что-нибудь еще вы чувствуете? Помимо температуры, я имею в виду.
Она сдержанно улыбнулась.
— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду. Камушек очень красивый. Я бы от такого не отказалась.
— Думаете, имея такой камень, вы были бы счастливы?
Ее глаза сверкнули.
— О! — воскликнула она. — Я знаю, что была бы! Я это чувствую!
Значит, правда. Что бы ни таилось в сапфирной голубизне, оно было живым. Что это было? Оно имело какое-то отношение к полу. Строго говоря, это было невозможно.
Когда мы вновь остались одни, я повернулся к химику.
— Вам удалось обнаружить что-либо еще? Может, вы что-нибудь видели в камне?
Он нахмурился.
— Нет. Больше ничего. Только это проявление магнетизма. Вам известно о чем-нибудь еще?
До этого момента я не говорил ему ничего о самом удивительном качестве камня. Сам он не увидел в нем изображения двух живых людей. Этого я не мог понять и ничего ему не сказал. Быть может, то была ошибка. Где-то в глубине души я чувствовал, что есть некие неизъяснимые причины держать это в секрете. Это нелегко объяснить. Дело было не в упрямстве. То был очень показательный признак, быть может, одно из проявлений власти камня. Я снова отнес его к ювелиру и вставил обратно в кольцо.
Глава XV
И снова Нервина
Именно тогда я начала делать заметки. В «Слепом пятне» есть нечто сугубо психологическое, нечто странное и затрагивающее душу. Не знаю, что именно, но я чувствую это. Оно — враг самой жизни. Я ощущаю, как ликует ужас. Мне не страшно. Что бы ни подтачивало меня, это не Зло. С моим восприятием что-то не так.
К счастью для моего последователя, если таковой найдется, я составил подробный сборник заметок и комментариев. Так или иначе, в конечном итоге всё должно поддаваться научному объяснению. Когда Хобарт приедет, он (какая бы судьба меня ни постигла) найдет полное и исчерпывающее описание моих ощущений. Я намерен вести записи до самого конца. Они скучноваты и порой кажутся запутанными, так что я намеренно опущу их в этом своем повествовании. Но кое-что должно быть поведано миру. Отдельные, выделяющиеся отрывки я все же перенесу сюда в хронологическом порядке.
Джером остался со мной. Точнее сказать, он со мной ночевал.
Большую часть времени он шел по следу неуловимого Рамды. С той минуты, когда мы закончили наш разговор с Кеннеди, он твердо придерживался одного убеждения. Он не сомневался насчет химика из девяностых. Он был уверен, что это Рамда. Хоть его теория и была слегка странной, она вполне стоила того, чтобы ее проверить. Когда он не рыскал по городу, то трудился в подвале. Мы трудились там вместе.
Мы разрыли бетонный пол и провели еще кое-какие работы. Меня интересовало наслоение породы.
По словам Баджа Кеннеди, небольшой камень был найден во время изначальных раскопок. Мы нашли голубую глину, о которой он говорил, но больше ничего. Джером тщательно перебрал каждый комочек земли. Мы немало времени провели в том подвале.
Но большую часть времени я был один. Если одиночество и усталость не одолевали меня слишком сильно, я работал над заметками. С самого начала дело это было нелегким. Какая вялость, какое бессилие! Как же много в нашей жизни зависит от внутреннего влечения! Что за тайна кроется за проявлениями воли? Я должен поблагодарить своих предков. Без силы и стойкости, выработанных поколениями, я бы сдался безоговорочно.
Даже сейчас я иногда думаю, что мне не стоило следовать указаниям Уотсона. Если бы я только знал наверняка. Я дал слово, поручился честью. Что ему было известно? Мне нужны все запасы мужества, чтобы выстоять против Нервины. С первой же нашей встречи моим противником была она. Каков ее интерес в «Слепом пятне» и во мне? Кто она такая? Я не могу думать о ней как о воплощении Зла. Она слишком красива, слишком хрупка; ее тревога кажется такой подлинной. Иногда мне чудится, что она — моя защитница, и благодаря ей, и ей одной, сила, которая норовит поглотить меня, до сих пор этого не сделала. Однажды Нервина даже попросила меня о благоразумии.
Джером ушел. Я остался один. Я с усилием заставил себя сесть за стол и заняться заметками и данными. Дело шло к весне, сгущались первые тени раннего вечера. Я включил свет. Это было первое, что я принудил себя сделать за последние несколько дней. Мне предстояло немало работы. Некоторое время назад я начал записывать показатели своей температуры. Нынче я следил за всем настолько внимательно, насколько это возможно в состоянии депрессии. Пока что я не заметил ничего, что можно было бы счесть признаком болезни…
В Нервине есть нечто неуловимое. Она во многом похожа на Рамду. Быть может, они суть одно и то же. Я не слышал ни звука, не заметил, чтобы кто-либо трогал дверь или входил. Уотсон говорил о Рамде: «Иногда его видно, иногда — нет». О Нервине можно сказать то же самое. Я помню только, что работал над данными, а потом на мой стол внезапно легла рука — девичья рука. Это меня порядком озадачило. Я поднял взгляд.
