Это было невыносимо.
Он обернулся и обжегся о ее взгляд – точно увидел вблизи пылающее фиолетовое солнце. Сон развивался по самому чудовищному сценарию.
Декарт с силой оттолкнул слэпа. Точно отпущенная пружина, Джулия ударилась затылком о стену и упала.
Что-то высвободилось в нем, и он зарыдал, как дитя, прижимаясь к телу жены, целуя ее руки. Он гладил ее волосы и чувствовал, как погружается в онемение, в какой-то белесый туман. С застывшей маской на лице, не мигая и почти не дыша, он смотрел на нее. Как долго – он не знал.
VII
Поверхность океана покрывала темная, свинцовая пленка, собранная в мелкие складки. На берег угрожающе набегали волны и, ударяясь о камни, взлетали фонтанами брызг.
Декарта разбудило прикосновение к руке.
Открыв глаза, он увидел сидящую на коврике жену.
– Ненавижу тебя, – сказала она.
Он не ответил.
Протер глаза, сделал глубокий вдох.
– Не смей о нем думать, – продолжала она. – Они имплантировали тебе воспоминания о любви. Арти никогда тебя не любил, Декарт.
– Ложь, – выдохнул он.
Обессиленный, продрогший, он приподнялся на локтях и сел.
– Я чувствую себя мертвой с того дня, когда он погиб.
– Погиб? – пробормотал он. – Арти умер седьмого марта. У него опухли лимфоузлы, это был вирус Лиссеца… Он умер у меня на руках!
– Нет никакого вируса Лиссеца и никогда не существовало. Ты даже не проверял, Декарт. Ты верил искусственным воспоминаниям.
– Мы ездили на обследование… Ты разве не помнишь этого?
– Этого не было.
Ее голос был холоден.
– Ты сам оплатил имплантацию.
– О чем ты говоришь?
– Ты совсем сошел с ума со своим Создателем. Ты хотел, чтобы Арти верил в него так же фанатично, как и ты. Ты заставлял его учить заветы Маркуса. Ты даже не пытался заинтересовать сына, насильно вдалбливал эту чушь в его бедную головку.
Небо висело над головой, как низкий потолок. Волны, догоняя друг друга, плескались и рокотали. В вышине, кружа над статуей Маркуса, крикнула чайка.
– Я не помню… – прошептал Декарт.
– Нам стерли эти воспоминания. Ты позаботился об этом.
– Ты не Джулия, – он закрыл уши руками и покачивался из стороны в сторону.
– Ты ужасно злился, когда Арти не мог повторить за тобой эти проклятые четверостишия. Ты кричал на него, бил кулаком по столу и сильно его пугал. Я ничего не могла поделать. На тебя было страшно смотреть, ты был не в себе. Арти боялся тебя. Он знал эти строчки – он читал их мне, – но перед тобой он цепенел от страха и не мог произнести ни слова.
– Он подцепил вирус, – бубнил Декарт. – Я помню, как у него болели лимфоузлы.
– Не было вируса! Как-то ты потребовал от Арти рассказать все тринадцать заповедей, но он смог назвать только девять. Ты озверел, Декарт… Я все потом видела. Я видела твою вырезанную память со спектром эмоций. Ты был в ярости, и ты ударил его. Грубо, наотмашь ударил нашего сына. Во всем виноват твой фанатизм, Декарт. А после ты поволок его к океану, на скалы…
– Нет…
– Ты мучился и заказал в конторе «Мнемокарты» редактирование памяти. Тебе стерли эти воспоминания.
– Ложь!
Перед глазами разлилась тьма, из которой стала проступать картинка, – это просачивалась удаленная память.
– Не надо, папа.
Мальчик зажимает уши и со страхом смотрит на отца.
– Сколько всего заповедей? – строго спрашивает Декарт.
– Т-тринадцать.
– Вот именно! Не сто, не тридцать, не сорок. Всего лишь тринадцать. А ты не можешь их выучить. Другие дети знают их назубок!
– Я выучу, папа, – мальчик вытирает глаза. – Я обещаю.
– Мне стыдно перед Ним. – Декарт, похоже, взвинчивается все сильнее. – Он смотрит на тебя сверху и думает: «Какой идиот».
Он не замечает, как в комнату входит Джулия. В руках она держит коробку цветных матрешек.
– Не кричи на него, – говорит она ледяным голосом.
– Не лезь не в свое дело.
Повисает тишина.
– Арти, малыш, сходи умойся. – Джулия садится на корточки и улыбается сыну.
Мальчик выбегает из комнаты.
Декарт, покраснев от гнева, ходит из угла в угол.
– Сколько уже можно повторять! – говорит он. – Он не может выучить…
– Ты его пугаешь.
Он долго, испытующе на нее смотрит.
– Может быть, – его голос смягчается.
Она опускает глаза и тихо вздыхает.
– Постарайся быть к нему мягче, Декарт.
– Я подумаю над этим.
Удрученная, поникшая, она выходит из комнаты.
Картинка рябит, идет цветными кругами и сменяется другим воспоминанием.
Они поднимаются по гряде. Нагромождение голых, отвесных скал, на вершинах – тонюсенькие зеленые сосны. Тишина. Лишь снизу бьются о камни темные волны да звучит музыка.
– Пошевеливайся, Арти! – говорит Декарт.
Мальчик плачет. Он едва поспевает за отцом.
– Я здесь, папа… Тут так высоко. Мне страшно.
– Прекрати ныть, мы почти пришли. Сейчас будем молиться Маркусу.
– Да, папа.
Уклон становится круче. Дорога вьется серпантином.
– А назови-ка мне седьмую заповедь.
– Там про океан, папа. Что океан – наш родитель…
– Нет, Арти! – кричит Декарт и со злостью пинает мелкие камни.
Мальчик останавливается и ежится, уткнувшись взглядом в землю.
– Ты глуп как пробка. Это ужасно… Господи, дай же ему ума! – Голос Декарта разносится многократным эхо. – Ума… ума… ума…
У мальчика дрожат губы.
– Нет, папочка, не надо.
И будто покачнулись деревья, а воздух пропитался мраком.
Еще несколько шагов по высеченной в базальте дороге.
– Сколько раз можно повторять, что седьмая заповедь – о музыке. «Музыка – язык мой общения с вами. Волны, седые громады, – ранимы». Повтори.
– Музыка – я-я-язык мой…
– Что ты мямлишь? – полный раздражения, говорит Декарт. – Или опять дурака из себя корчишь?
– Не надо, папа…
– Молись Маркусу! – вопит Декарт. – Сейчас же! Смотри на него и проси прощения!
Он угрожающе шагает навстречу сыну.
Мальчик пятится и наступает на шишку. Его нога подворачивается, мальчик падает грудью на тропу и, закричав, катится по склону. Внизу клокочет океан.
