Сапоги, тяжелые, возле моей головы.
Голоса… звучат приглушенно, будто в тысяче световых лет отсюда. Не могу шевельнуться. Будто меня закопали живьем, бросили умирать. Слабый оранжевый свет вспыхивает в глазах на секунду… через секунду…
Нет.
Ничего.
Проходят дни. Столетия. Единственное, что я осознаю: меня пичкают успокоительным. Постоянно. Я высушен, обезвожен до последней капли. Убил бы за глоток воды. Я бы убил.
Когда меня перебрасывают, я совсем не ощущаю своего тела. Жестко приземляюсь на холодный пол, боль рикошетом отдает во всем теле, пока мне чужом. Я знаю, вскоре боль целиком захватит меня. Как только успокоительное перестанет действовать, я останусь наедине с ломотой в костях и засухой во рту.
Резкий сильный удар в живот, и я распахиваю глаза, чернота наполняет мой разинутый рот, заливается в глазницы. Я задыхаюсь, слепну, руки-ноги отказывают мне. Падаю.
Сознание гаснет.
Кенджи
– Не хочешь сказать, что все-таки происходит?
Услышав голос Назиры, останавливаюсь и замираю на месте. Я направлялся в свою комнату, чтобы хоть на минутку прилечь и закрыть глаза. Чтобы унять адскую боль, которая бьет в тамтам в моей черепушке.
Мы наконец – наконец-то! – сделали перерыв.
Коротенький перерыв после многочасового изнурительного обсуждения нашего положения, дальнейших действий, детального плана и всего прочего, вплоть до угона самолета. Даже Назира, при всей ее заинтересованности, не смогла меня окончательно убедить, что Джульетта – то есть Элла – и Уорнер пока еще живы. Скорее всего, где-то их мучают и пытают, и сейчас я просто сойду с ума. Сегодня промчался самый дерьмовый из всех дерьмовых штормов. Торнадо. Я больше не выдержу. Вот не знаю: то ли сесть и заплакать, то ли что-нибудь поджечь.
Касл решил рискнуть и спуститься на кухню, раздобыть хоть немного еды – самая лучшая для меня новость за сегодняшний день. Он также попробует успокоить солдат, чтобы дать нам побольше времени на обдумывание планов, однако я не уверен, что у него получится. Все ухудшилось, когда Джей словила пулю. Те тридцать шесть часов, что она провела в медицинском крыле, были для нас самыми ужасными. Я опасался, что уже тогда солдаты взбунтуются. Они останавливали меня в коридорах, вопили, что думали, будто Джей несокрушима, что нет плана и они не собираются рисковать жизнями из-за обычной девчонки, которая не может избежать пули и, черт возьми, предполагалось, что она – феномен, сверхчеловек…
Понадобилась целая вечность, чтобы успокоить их.
А теперь?
Могу себе представить, как они отреагируют, когда услышат, что случилось на симпозиуме. Будет мятеж, это точно.
Тяжело вздыхаю.
– Ты так и будешь меня игнорировать?
Назира стоит в паре дюймов от меня. Я физически ощущаю ее ожидание. Смятение. Ничего не говорю. Даже не поворачиваюсь к ней. Не то чтобы не желаю разговаривать – я смогу пожелать разговаривать. В другой раз. Прямо сейчас я сдутый шарик. Один из каламбуров Джеймса. Сейчас я не могу никого радовать. Прямо сейчас я – больной измученный грубиян, и у меня нет абсолютно никаких сил еще для одного серьезного разговора. Прямо сейчас я на самом деле вообще не хочу никаких разговоров.
Надо сбежать. Вот же она, дверь. Вот я держусь за ручку.
Просто открыть – и все.
Был бы я другим парнем, как Уорнер, например. Стать, что ли, засранцем? Слишком уставшим, неблагодарным, не желающим разговаривать. Просто молча уйти.
Оставьте меня в покое.
Вместо этого лицом и ладонями утыкаюсь в закрытую дверь своей спальни.
– Я устал, Назира.
– Ты обиделся на меня, да?
Глаза у меня закрыты. Нос приплюснут к двери.
– Я не обиделся. Я сплю.
– Ты разозлился. Ты разозлился из-за того, что у меня такая же способность, как и у тебя. Ведь так?
– Ммм.
– Эй! – сердится она.
Я молчу.
– Невероятно. Это так мелочно с твоей стороны, неприлично…
– Э, ну.
– Ты понимаешь, как мне было трудно признаться тебе? Ты можешь себе представить… – Я слышу ее сердитое «пуф». – Ты хотя бы посмотришь на меня, когда я с тобой разговариваю?
– Не могу.
– Что? – Она возмущается. – Что значит – не могу?
– Не могу смотреть на тебя.
– Почему?
– Ты слишком красивая.
Она смеется, однако сердито, будто сейчас влепит мне пощечину.
– Кенджи, я серьезно. Для меня это важно. В первый раз за всю свою жизнь я показываю другим, что умею. В первый раз работаю вместе с такими же, как я. Кроме того, – добавляет она, – я думала, мы стали друзьями. Может, для тебя это ничего не значит, а для меня значит многое, мне найти друзей не так уж и легко. Вот и сейчас, кажется, не получается.
Я глубоко вздыхаю, чуть не лопаюсь.
Отлепляюсь от двери, таращусь в стенку.
– Слушай… – Сглатываю комок в горле. – Извини, что ранил твои чувства. Только я… Еще минуту назад, до этого нашего разговора, я думал, ты лжешь. Не понимал, что происходит. Думал, ты нас подставишь. Слишком невероятно все совпало. Но мы уже не один час говорили об этом, и больше не надо. Я уже не злюсь. Извини. Я могу идти?
– Конечно, – отвечает Назира. – Только…
Она отступает в смущении, а потом касается моей руки. Нет, не просто касается. Она берет мою руку. Ладонью обхватывает мое запястье и нежно тянет. Меня словно кипятком обжигает. Ее кожа такая нежная. Туман застилает сознание. Я хмелею.
– Стоп! – не выдерживаю я.
Назира бросает мою руку.
– Почему ты совсем не смотришь на меня?
– Я уже тебе говорил, почему я не смотрю, но ты только рассмеялась.
Назира надолго затихает. Наконец говорит:
– Я думала, ты шутишь.
– Как раз не шучу.
Вновь молчание.
Потом:
– Ты всегда говоришь то, что думаешь?
– Обычно да.
Я тихонько стучусь головой в дверь. Не понимаю, почему она не отпустит меня с миром.
– О чем ты сейчас думаешь? – спрашивает она.
О господи!
Я поднимаю взгляд к потолку: хоть бы какая-нибудь хронодыра малюсенькая, вспышка и молния или на худой конец инопланетяне, – чтоб исчезнуть, аннигилировать, сбежать отсюда, от этого тягостного разговора, но…
Чудес не бывает, надежда бьется в конвульсиях.
– О чем я думаю? О том, что хочу спать, – сержусь я, – что хочу остаться один, что я уже тысячу раз сказал тебе это, а ты не отпускаешь меня, хоть я уже извинился за то, что ранил твои чувства. Еще я просто не понимаю, что ты здесь делаешь. Что тебе с того, о чем я думаю?
