Я улыбаюсь еще шире.
В конце концов Иви отступает.
– Хорошая девочка, – мягко говорит она.
Я, все еще прижимая желтое платье к груди, стою посреди комнаты и смотрю, как она уходит.
Вот и опять я в той же самой ловушке. Меня уже держали взаперти против моей воли, давали красивую одежду, кормили как на убой три раза в день и требовали, чтобы я стала тем, кем никогда не была, а я боролась, боролась изо всех сил.
Ничего хорошего мне это не принесло.
Честное слово, если бы можно было отмотать назад, я бы все сделала по-другому. Если бы можно было пережить заново, я бы носила ту одежду, ела бы ту еду и притворялась бы до тех пор, пока не разобралась: где я и как сбежать на волю.
Вот мой шанс.
Уж теперь-то я поведу себя иначе: я подыграю.
Кенджи
Я просыпаюсь от рева в ушах, связанный и с кляпом во рту. Зажмуриваюсь, моргаю, чтобы сфокусировать зрение. Я крепко связан, не могу даже пошевелиться, а потому не сразу понимаю: ног-то своих я не вижу.
Ни ног. Ни рук, кстати.
От того, что я невидим, мне становится плохо.
Это не моих рук дело.
Я себя сюда не приносил, не связывал, не затыкал рот кляпом, и невидимым себя тоже не делал.
Только одна особа может такое.
Я в отчаянии озираюсь: где я, как отсюда выбраться? Мне удается перевернуться на бок и вытянуть шею, и я застываю от ужаса – до меня доходит, что я в самолете.
А потом – голоса.
Андерсон и Назира.
Я слышу: они обсуждают, что скоро посадка, и через несколько минут мы приземляемся.
Еще какое-то время самолет катится по посадочной полосе, и проходит целая вечность, пока двигатели не замолкают.
Андерсон уходит. Назира задерживается, говорит, что надо почистить салон. Захлопывает двери самолета, кабины, не обращая на меня никакого внимания.
Вот я слышу, как ее шаги приближаются к моей голове. Ногой она переворачивает меня на спину, и невидимость тут же исчезает. Назира молча взирает на меня.
Наконец она улыбается.
– Привет. – Вынимает у меня кляп изо рта. – Еще держишься?
Прямо сейчас я хочу ее убить.
– Ладно, – говорит она. – Понимаю, ты, наверное, расстроился…
– Расстроился?! Ты считаешь, что я расстроился?! – Яростно дергаюсь, пытаясь освободиться. – Женщина, черт тебя побери, развяжи меня…
– Развяжу, когда успокоишься.
– ТЫ ЕЩЕ ЖДЕШЬ, ЧТОБЫ Я УСПОКОИЛСЯ?!
– Прямо сейчас я пытаюсь спасти твою жизнь, поэтому да, я многого от тебя жду.
Я едва дышу.
– Ждешь. Чего?
Назира, скрестив руки на груди, смотрит на меня сверху вниз.
– Я как раз пытаюсь тебе объяснить, что у меня не было другого выхода. Не беспокойся. С твоими друзьями все в порядке. И мы можем помочь им выбраться из заключения прежде, чем наступят необратимые изменения.
– Что? Что ты называешь необратимыми изменениями?
Назира вздыхает.
– По-любому, только так можно было украсть самолет, не привлекая внимания. Требовалось поладить с Андерсоном.
– То есть все это время ты знала, что он жив, и молчала?
Она приподнимает брови.
– Если честно, я думала, и ты знаешь.
– Откуда, черт побери, я мог знать? – ору я. – Как я что-то мог знать?
– Прекрати орать, – требует Назира. – Я прошла через весь этот ад, чтобы тебя спасти, но клянусь богом, убью тебя, если ты сейчас же не заткнешься.
– Где?! – Я продолжаю орать. – ЧЕРТ ПОБЕРИ! МЫ СЕЙЧАС?!
И, вместо того чтобы меня убить, она хохочет.
– Где, как ты думаешь, мы находимся? – Она качает головой. – Мы в Океании. Мы здесь, чтобы найти Эллу.
Уорнер
– Мы можем жить в озере. – Она произносит это так просто.
– Что? – Я чуть не расхохотался. – О чем ты?
– Серьезно, – настаивает она. – Я слышала: мама говорила, как сделать так, чтобы люди могли жить под водой, я попрошу ее рассказать, и тогда мы сможем жить в озере.
Я вздыхаю.
– Элла, мы не сможем жить в озере.
– Почему нет? – Она поворачивается и смотрит на меня, глаза у нее большие, очень-очень яркие. Зеленовато-голубые. Они напоминают мне миниатюрные копии земного шара. – Почему мы не сможем жить в озере? Мама говорит…
– Хватит, Элла. Прекрати…
Я, вздрогнув, просыпаюсь, быстро открываю глаза, легким не хватает воздуха. Резко вдыхаю и закашливаюсь от избытка кислорода. Тело наклоняется вперед, грудь ходит ходуном, руки упираются в холодный бетонный пол.
Элла.
Элла.
Грудь пронзает болью. Уже два дня я отказываюсь от отравленной пищи, но галлюцинации продолжаются, даже когда я в ясном уме. Очень странно – воспоминания вливаются в меня снова и снова, острая боль раздирает внутренности. Дезориентирующий сверхъестественный поток эмоций.
В первый раз я поверил.
Конечно, есть доля вероятности, что это все галлюцинации. Те же самые ночные кошмары.
Однако теперь я знаю.
Теперь отрицать невозможно.
Я слышала: мама говорила, как сделать так, чтобы люди могли жить под водой…
Я так и не понял, почему Макс и Иви держат меня здесь узником, должно быть, они считают меня в чем-то виноватым – может, в том, за что несет ответственность отец? В чем я, по незнанию, принял участие?
Может, в том, что я мучил их дочь Эммелину?
Когда меня отослали на два года, то не сообщили – куда. Подробности моего местонахождения не рассекречивали, и в тот период времени я жил в подлинной тюрьме, только своей собственной; мне не разрешали выходить на улицу, не разрешали знать больше, чем положено для выполнения задания. Мне давали перерывы, во время которых тщательно охраняли; когда привозили и отвозили на самолете, требовали, чтобы я на глаза надевал повязку; все эти меры предосторожности заставляли думать, что я работал в месте, легко узнаваемом. Однако эти два года также включали в себя и самые темные, самые печальные дни моей жизни; все – оттого, что я отчаянно нуждался в утешении. Я был так противен сам себе, что мне казалось правильным найти забвение в объятиях того, кто для меня ничего не значил. Я каждый день ненавидел себя. Быть с Леной – и облегчение, и пытка.
И все же я словно находился в оцепенении.
Пробыв здесь две недели, я стал задумываться: а не та ли это тюрьма, которую я знал прежде? Не здесь ли я провел те два года, самые ужасные в моей жизни? Трудно объяснить, по какой непостижимой причине и почему вид из окна стал казаться мне знакомым, но два года – достаточный срок, чтобы изучить жизненные циклы местности, даже если не знаешь какой.
