Интересно, здесь ли Эммелина?
Она должна быть здесь, имеет смысл держать ее поближе к дому, поближе к родителям, чьи достижения в медицине и науке – единственная причина, почему она до сих пор жива. Если это можно назвать жизнью.
Логично рассуждать, что они и Джульетту – Эллу, напоминаю я себе – забрали тоже сюда, домой. Вопрос…
Зачем? Что они надеются сделать с ней?
Хотя, если ее мать такая же, как мой отец, нетрудно представить, что у них на уме.
Я отталкиваюсь от стены и делаю глубокий вдох. Держусь только на адреналине, без сна и пищи, но я должен…
Боль.
Внезапная, стремительная, бьет под дых, узнаю подругу. Сколько же будут заживать ребра! А пока стискиваю зубы и выпрямляюсь, опираясь, как слепой, на шершавую стену. Руки дрожат, я снова глубоко вдыхаю, взгляд мечется по знакомой камере.
Я наклоняюсь над раковиной и споласкиваю лицо ледяной водой.
Помогает сразу. Собираюсь.
Аккуратно все снимаю с себя. Стираю майку и протираю ею лицо, шею, туловище. Мо`ю голову. Полощу рот. Чищу зубы. Потом стираю и выкручиваю досуха остальную одежду. Заново натягиваю все на себя, хотя белье еще влажное, и во тьме снова борюсь с дрожью. Голод и холод по крайней мере лучше, чем наркотики и бред.
Заканчивается вторая неделя заключения и третий день голодовки. Так хорошо иметь ясную голову, хотя тело умирает от голода. Я совсем отощал, теперь даже мне очертания моего тела кажутся чересчур острыми, руки-ноги как спички. Через некоторое время атрофируются мышцы, а во внутренних органах начнутся необратимые изменения, только выбора у меня нет. Нужно достучаться до своего разума.
Чтобы думать.
Почему-то вынесение приговора откладывается.
Чем больше я думаю об этом, тем меньше мне кажется, что Иви и Макс заставляют меня страдать за то, что я сделал с Эммелиной. Они же сами, первые, добровольно отдали своих дочерей Оздоровлению. Моя работа по присмотру за Эммелиной являлась по сути назначением, фактически работой, которую они же и одобрили. Логичнее предположить, что я сейчас здесь из-за своего предательства. Иви и Макс, как и прочие главнокомандующие, скорее всего, хотели бы меня снова вернуть в свой лагерь.
Но и это предположение неверно. Не подходит.
Наказывать за измену целесообразнее публично. Сразу. Торжественно казнить меня перед строем моих же солдат. Но вот так – запирать, медленно убивать, лишая здравого ума, разрушая психику – дико. Так Оздоровление поступает с другими, не со своими.
А что они делали с Эллой! Мучили ее. Экспериментировали над ней. Ее запирали не для того, чтобы заставить раскаяться. Ее изолировали, потому что она – часть непрерывного эксперимента.
И за такими узниками, уж я-то знаю, ведется постоянное наблюдение.
Понимаю, если бы меня подержали здесь несколько дней – ну, неделю, но запирать на неопределенный срок…
Как же им трудно сейчас.
В эти две недели им удавалось держаться чуть впереди меня, их выручала только ловкость, с которой они подмешивали яд в мою еду. На тренировках мне никогда не требовалось больше недели, чтобы выбраться из любой тюрьмы самого строгого режима, и они должны об этом знать. Заставляя меня каждый день выбирать или питание, или ясную голову, они тем самым обеспечивают себе преимущество.
Хотя я и не тороплюсь.
Чем дольше я здесь, тем больше средств для побега я могу раздобыть. Если они знают, на что я способен, то должны также знать, что им это не по силам. Они не могут до бесконечности использовать шок и яд, постоянно выводя меня из строя. Я здесь уже достаточно долго, чтобы собрать данные об этой местности, у меня скопилось много информации за почти две недели: движение солнца, фазы луны, производитель замков, раковины, необычных петель на двери. Я догадывался, однако теперь точно знаю, что я в Южном полушарии, не только потому, что Иви и Макс родом из Океании, но и потому, что за моим окном северные созвездия висят вниз головой.
Значит, я на их базе.
Если рассуждать логически, то я был здесь несколько раз, только мало что помню. Еще: ночное небо тут чище, чем в Секторе 45. Звезды – ярче. Недостаток уличного освещения говорит о том, что мы далеко от цивилизации, а вид из окна – о том, что мы окружены со всех сторон нетронутой природой. Недалеко отсюда огромное блестящее озеро, которое…
В голове что-то толчком пробуждается к жизни.
Воспоминания, еще:
Она пожимает плечами, бросает в озеро камень. Тот тихо булькает.
– Слушай, давай сбежим, – предлагает она.
– Мы не можем, – отвечаю я. – Хватит об этом говорить.
– Нет, можем.
– Некуда бежать.
– Вокруг столько мест.
Я качаю головой.
– Ты же понимаешь, о чем я. Нас везде найдут. Они все время за нами следят.
– Мы можем жить в озере. – Она произносит это так просто.
– Что? – Я чуть не расхохотался. – О чем ты?
– Серьезно, – настаивает она. – Я слышала: мама говорила, как сделать так, чтобы люди могли жить под водой, я попрошу ее рассказать, и тогда мы сможем жить в озере.
Я вздыхаю.
– Элла, мы не сможем жить в озере.
– Почему нет? – Она поворачивается и смотрит на меня, глаза у нее большие, очень-очень яркие. Зеленовато-голубые. Они напоминают мне миниатюрные копии земного шара. – Почему мы не сможем жить в озере? Мама говорит…
– Хватит, Элла. Прекрати…
На лбу выступает холодный пот. По телу бегут мурашки. Элла.
Элла Элла Элла
Вновь и вновь.
Все, связанное с этим именем, начинает казаться знакомым. Движения языка и губ, формирующие звуки этого слова, знакомы. Будто мышцы помнят, что я тысячу раз произносил его.
Я заставляю себя глубоко вдохнуть.
Мне нужно ее найти. Я должен ее найти.
Так что я знаю.
Проходит примерно тридцать секунд, когда шаги стихают в конце коридора, и они всегда одни те же – тот же звук, тот же ритм – это означает, что ко мне приходит всегда один и тот же человек. Шаги тяжелые, широкие, значит, охранник высокий, скорее всего мужчина. Может, даже сам Макс, если они считают меня очень важным узником. Наручники мне не надели – почему-то, – и хотя у меня нет ни кровати, ни одеяла, у меня есть вода, в раковине.
Электричества здесь нет: отсутствуют розетки и провода. Но должны быть где-то скрытые камеры, следящие за каждым моим шагом. Есть два водостока: под раковиной и под унитазом. Окно – квадратное, небольшое; стекло, скорее всего, пуленепробиваемое, очень-очень толстое, и в перекрытии единственная вентиляционная решетка. Винтов не видно, наверное они с той стороны, щели слишком маленькие для моих пальцев, острые лезвия, судя по всему приварили на месте. Так себе, средненький уровень защиты для тюремной вентиляции. Чуть побольше времени и ясности ума, и я найду способ выломать решетку и изготовить себе оружие. Со временем я найду способ демонтировать все в этой комнате. Я разберу на части металлический унитаз, хлипкую металлическую раковину. Я изготовлю свои собственные инструменты и оружие и найду способ, медленно и осторожно, отсоединить замки и петли. Или, возможно, сломаю трубы и устрою наводнение в комнате и в прилегающем коридоре, заставлю кого-нибудь прийти к двери.
