Чем скорее они пришлют в мою комнату кого-то, тем лучше. То, что они так долго оставляют меня одного, – для их собственной безопасности, а не для моего испытания. В рукопашной мне нет равных.
Я-то себя знаю. Знаю свою способность выдерживать колоссальные физические и психические нагрузки. Если бы я захотел, то мог бы две, а то и три недели отказываться от отравленной еды и жить на одной воде, прежде чем потеряю силы или рассудок. Я знаю, каким находчивым я могу быть при любой возможности, и вот это – эта попытка меня ограничить – должно быть очень изнурительным делом. Требуется много усилий, чтобы каждодневно подбирать еду, сортировать звуки, неусыпно следить за отсутствием коммуникации. Не имеет смысла так наказывать за измену.
Нет. Должно быть, я нахожусь в чистилище по другой причине.
Я напрягаю мозг в поисках мотива, но мои воспоминания об Иви и Максе поразительно скудны. Еще формируются.
С некоторым усилием я представляю лишь отдельные фрагменты.
Краткое рукопожатие с моим отцом.
Взрыв смеха.
Жизнерадостный всплеск праздничной музыки.
Лаборатория и моя мама.
Я застываю.
Лаборатория и мама.
Собираюсь с мыслями и сосредотачиваюсь на воспоминаниях – яркий свет, приглушенные шаги, звук моего голоса, я о чем-то спрашиваю отца, а потом мучительно…
Голова становится пустой.
Я хмурюсь. Пялюсь на свои руки.
Ничего.
Я много чего знаю о других главнокомандующих и их семьях. Эта была моя обязанность – знать. Что же касается Океании, здесь информации явно не хватает, такое в первый раз со мной, я в шоке. В голове переплетаются две хронологии событий – жизнь с Эллой и жизнь без нее, и мне еще предстоит узнать, что правда, а что – нет.
Еще: когда я думаю об этом, я испытываю огромное напряжение. Будто что-то есть там, глубоко у меня в голове, и чем больше я напрягаю мозг, чтобы вызволить их – лица, голоса, – тем мне больнее.
К чему все эти хлопоты: заключать меня в тюрьму?
Почему бы просто не убить меня?
Слишком много вопросов, голова идет кругом.
Вдруг со стороны двери раздается лязг. Звук металла о металл, резкий и раздражающий, больно бьет по нервам.
Слышу, как отодвигается засов, и чувствую себя необычайно спокойным. Меня учили справляться с такой жизнью, выдерживать ее удары, ее ненормальные садистские выверты. Смерть никогда меня не пугала.
Но когда дверь открывается, я понимаю, как я ошибался.
Я представлял себе тысячу различных ситуаций. Я подготовился к бесчисленному множеству противников. Однако к такому оказался не готов.
– Привет, именинник. – Он улыбается, входя в пятно света. – Скучал по мне?
А я не могу даже пошевелиться.
Джульетта
Элла
– Стоп! Сто-оп! Фу, как противно! – Эммелина плачет. – Прекратите! Хватит липнуть друг к другу! Вы уже взрослые.
Папа прямо у нас на глазах шлепает маму по заднице.
– Да хватит уже! – вопит Эммелина.
Утро субботы, а в субботу утром мы печем блины, но у папы с мамой совершенно нет времени, потому что они все целуются и целуются. Эммелину это бесит.
А мне нравится.
Я сижу за столом, положив подбородок на руки, и смотрю. Мне больше нравится смотреть. Эммелина заставляет меня работать, а я не хочу. Работать я люблю меньше, чем сидеть.
– Никому нет дела до блинов, – горько плачет Эммелина и, повернувшись неудачно, роняет миску с тестом на пол. – Почему я должна все делать сама?
Папа хохочет.
– Милая, мы все вместе. – Он сгребает все в упавшую миску, отрывает от рулона несколько бумажных полотенец. – Ведь нет же ничего важнее, чем блины?
– Нет, – сердится Эммелина. – Мы же договаривались печь блины. Сегодня суббота, значит, мы печем блины, а вы с мамой только целуетесь, а Элла бездельничает…
– Эй, – возмущенно поднимаюсь я.
– …И никто, никто ничего не делает, все только я…
Папа с мамой дружно хохочут.
– Не смешно! – обижается Эммелина, слезы ручьем текут по ее лицу. – Не смешно, и мне не нравится, когда меня не слушают, и я не…
Две недели назад я лежала на операционном столе, безвольная, обнаженная; из моего виска, из дырки размером с пулевое ранение, текла кровь. Зрение туманилось. Я не могла слышать ничего, кроме собственного дыхания, горячего, тяжелого, его звук был повсюду: и внутри меня, и снаружи. Внезапно в поле зрения появилась Иви. Пристально посмотрела на меня; кажется, она разочарована. Она старалась довести до нужной кондиции мою физическую перенастройку, как она это называет.
По какой-то причине работу закончить ей не удалось.
Иви вколола в меня содержимое шестнадцати шприцев и сделала несколько небольших разрезов на руках, в районе живота и на бедрах. Я не могла видеть, что еще она творила со мной, но иногда она комментировала вслух свою работу, утверждала, что небольшие хирургические вмешательства увеличат прочность суставов и силу мышц. Хотела, чтобы я стала сильнее, выносливее на клеточном уровне. Заявляла, что это профилактические меры. Сожалела, что мое тело хлипкое, что в преддверии интенсивных физических нагрузок моя мускулатура может не справиться. Она не говорила, однако я чувствовала: она желает, чтобы я стала сильнее, чем моя сестра.
– Эммелина, – прошептала я.
Повезло, что я была слишком измучена, слишком слаба, еще и под действием успокоительного: не смогла произнести внятно. Повезло, что я могла лишь еле-еле моргать, и мои потрескавшиеся губы только чуть двигались. Повезло, что тогда я не осознала: я – это по-прежнему я. Что я еще помню все-все, хотя Иви грозилась ликвидировать остатки моего разума.
И все же слово я произнесла неправильное.
Иви бросила свою работу. Склонилась надо мной, нос к носу, и внимательно стала меня изучать.
Я моргнула.
Не
Слова возникли в голове так, будто они там давно угнездились, и достаточно вспомнить, просто вспомнить
Иви отшатнулась и стала быстро что-то говорить в устройство, зажатое у нее в кулаке. Она говорила сурово, но тихо, и я не смогла разобрать слов.
Я опять моргнула. Я озадачена. Открыла рот, чтобы сказать, как…
Не
В этот раз мысль совершенно ясная.
Чуть позже в поле зрения снова возникла Иви, на сей раз забросала меня вопросами.
