В общем, заметив мои слезы, Джолли дружески стиснул мое плечо и сунул мне в руку свой старый nazar.
– Мужайся, Мисафир, – только и сказал он на прощание, а потом повернул на север и поехал прочь.
* * *
Я собирался доехать до Фортуны и там расстаться с тобой, чтобы ты мог затеряться в этих диких мексиканских краях. Я плохо представлял себе, как это возможно. Мне нужно было отпустить тебя на свободу где-нибудь поблизости от человеческого жилья, чтобы самому иметь возможность пешком вернуться в какое-нибудь селение. Но ты при этом легко становился уязвимым для любого, кто пожелал бы на тебя напасть. Пока мы ехали, я решил, что, пожалуй, сниму с тебя седло и сбрую, но уздечку оставлю – на тот случай, если ты вдруг столкнешься с какими-нибудь охотниками; увидев на тебе уздечку, они дважды подумают, прежде чем стрелять, ибо это будет означать, что они убили животное, являющееся чьей-то собственностью. Хотя ты, конечно, ничьей собственностью не являлся, ты даже мне никогда не принадлежал – если не считать того, что друзья всегда в какой-то степени принадлежат друг другу и у каждого навечно остается в памяти след их былой дружбы. Мне тогда казалось, что в момент нашего расставания мной будет владеть лишь эгоистичное желание выжить, что я буду думать только о себе, и я буду весьма смутно представлять, какова будет моя жизнь без тебя. Но единственное, о чем я оказался способен думать, это ты, Берк, твоя жизнь и все то, что тебе довелось повидать и испытать во время наших скитаний, хоть чувства твои так и остались навечно заперты в хранилищах твоей терпеливой души. А еще я представлял себе, что ты сможешь увидеть в безмолвии этих диких краев и как однажды – может, через три года, а может, через тридцать лет – люди из проходящего в тамошних местах каравана случайно заметят твои косточки и удивятся, как это верблюд сумел забраться так далеко от своей родины. Они решат, что ты, наверное, самый удивительный верблюд на свете. А может, к этому времени уже многим станут известны легенды о наших с тобой странствиях в пустыне, и тот, кто найдет твои останки, сразу догадается, кому они принадлежат, и соберет их в какой-нибудь драгоценный ларец, чтобы впоследствии передавать эту реликвию от отца к сыну, и тогда твоя жизнь на этой земле продлится еще на много лет.
Мы дошли вместе до самой Бьюлы. Весна в пустыне была в разгаре, и почти каждый кактус украшали яркие цветы. Хороший сухой воздух и в тебя вселил весну, у тебя даже походка изменилась, и ты стал похож на молодого оленя, вышедшего попастись на лужок, а не на того расхлябанного лохматого старичка, каким я привык тебя видеть. В одном из выжженных солнцем каньонов – хотя даже там густо проросла молодая трава, точно ростки новой жизни, и его отвесные склоны стали изумрудно-зелеными, – нас настигла гроза с мощным ливнем, принеся недолгое облегчение, и я, отвинтив крышку на фляжке, наполнил ее этой дождевой водой ради Донована и ради всех тех желаний, что еще во мне оставались.
Около полудня мы пересекали очередной malpais, намереваясь, как всегда, переждать жару и отдохнуть, и тут вдруг раздался треск ружейного выстрела. Первая пуля просвистела мимо, однако к тому времени, как я сумел тебя развернуть, черные силуэты плотной колонны всадников уже показались на вершине ближайшего холма.
* * *
Вот так все это и случилось, Берк. Шестеро вооруженных всадников нагнали нас посреди обширной южноамериканской равнины, и, несмотря на все мои усилия, мне не удалось ни спасти нас, ни заставить этих людей мне поверить. «Ты тот самый Хаджи Али», – упорно твердили они, опьяневшие от жажды крови. И уж совершенно ополоумели, обнаружив, что у меня ни в сумках, ни в карманах ничего нет. Они долго били меня по ребрам и по лицу, все время спрашивая: «Куда ты дел тот камень? Где пронизанное золотыми жилами сокровище?»
Через некоторое время их ярость и разочарование несколько поутихли, и они стали задаваться вопросом: если я не тот, кого они ищут – а искали они какого-то турка-воришку, чье лицо они видели в каждом списке объявленных в розыск, – то какого черта я забрался с верблюдом в эту пустыню? И как им, черт побери, теперь со мной поступить?
Все это они довольно громко обсуждали, сидя вечером у костра. Я валялся в стороне, связанный, с простреленной ногой и переломанными ребрами, и грудь моя, перетянутая веревками, уже начинала мертветь, но я все же считал настоящим чудом, что мы до сих пор живы. Впрочем, я далеко не был уверен, что мы долго проживем. Как не был уверен и в том, сколько еще времени наши мучения будут продолжаться. Одно дело убить человека на месте и совсем другое – не иметь возможности отделаться от умирающего; в таких случаях даже у самых отчаянных и жестоких головорезов в душе пробуждается некий суеверный ужас. А поскольку ни один из них не выглядел достаточно храбрым хотя бы для того, чтобы воткнуть мне нож за ухо, пока я сплю, то я понимал: умирать мне придется долго и мучительно. Но главная беда была в том, что они уже принялись шепотом решать, что делать с тобой. С этим были связаны определенные неудобства, и они не были уверены, что найдется такое место, где верблюда можно будет продать. Так, может, рассуждали они, прямо тут тебя и прирезать? А на что потом употребить твою шкуру? И кому достанется твоя голова?
В общем, не выдержав, я крикнул им:
– Я объявлен в розыск! Если сдадите меня в полицию, то получите куда больше денег, чем за вашего Хаджи Али! Просто отвезите меня в участок и сами увидите.
– Ты правду говоришь? – удивились они. – Так кто же ты, черт возьми, такой?
– Меня зовут Лури Мэтти. Я из некогда известной банды Мэтти.
Не могу сказать, что мне так уж хотелось кому бы то ни было в этом признаваться – но, с другой стороны, я понимал, что, пока мне не пришел конец, лучше сказать, кто я такой, а иначе будет слишком поздно. Сейчас все это еще имело какое-то значение, но не потому, конечно, что кто-то из этих головорезов слышал о банде Мэтти. А потому, что все они были еще очень молоды и способны легко изменить и свое мнение, и свои намерения, если я сообщу им кое-какие подробности, которые прозвучат для них и достаточно правдиво, и весьма смело.
– А что за дело на тебе висит? – спросил один из них.
– Когда-то я хладнокровно прикончил одного неприятного юнца. Впрочем, с вашей стороны будет весьма разумно сообщить в полиции, когда вы меня туда доставите, что точно так же я поступил и с погонщиком мулов по фамилии Шоу. Это чистая правда. И вы сможете получить за меня больше денег. Он вам точно поверит.
– Кто это «он»?
– Джон Берджер. Шериф из Нью-Мексико. Но для доказательства вам придется привести в участок и моего верблюда. Без верблюда, боюсь, Берджер меня не признает.
Утром, готовясь в поход, эти головорезы накрепко привязали меня к твоему седлу. Рисковать они явно не собирались. Они два раза наискосок обмотали веревкой мои плечи и ноги, а потом еще несколько обвязали веревкой переднюю луку седла. В некоторых местах веревка проходила прямо по подсохшим кровавым ранам, в которые за ночь успела влипнуть рубашка. И простреленная нога болела просто ужасно. К ночи я будут мертв, подумал я, но где тогда окажешься ты? Я уже представлял себе, как твою голову вывесят над дверью в каком-нибудь мрачном салуне, а кости выложат на витрину в лавчонке, торгующей диковинами. Что за жалкий конец для нас обоих, черт побери! Поверь, Берк, мне так хотелось, чтобы хоть для тебя все сложилось иначе.
