Самого Эммета куда больше интересовали не подробные исповеди живых людей, а те спорадические, зачастую неуверенные воспоминания Джози о неких, в высшей степени личных, вещах: о ее детстве, о дорогих ей людях и их предсмертных признаниях. Вызывали его любопытство и те непонятные, как бы не имевшие источника стуки, которые словно взрывались в притихшем зале, когда Джози пребывала в гуще своих таинственных видений. Эммет не особенно гордился тем, что даже по прошествии шести месяцев он так и не пришел к определенному заключению по поводу этих стуков, хотя и относился к происходящему в зале с изрядной долей скептицизма. Он никак не мог понять, то ли источником стуков служит сама Джози, то ли это просто некий фокус, и тогда он непременно сумеет выяснить, с помощью чего она это проделывает, и был очень удивлен, когда так и не смог ничего выяснить.
Жалуясь на это Десме Руис, Нора говорила:
– Эммет стал думать, будто может сыграть роль комиссии Сайберта для разоблачения Джози: обманом заставит ее признаться в мошенничестве, а потом всю эту историю опубликует в своем «Страже». – Нора нервно глотнула чаю, быстро поставила чашку на стол и воскликнула: – И что же мы теперь имеем? Теперь Эммет уже и сам почти готов объявить эту Джози святой!
Если и был на свете человек, который с большим, чем у Норы, презрением относился к спиритуализму и всяким гипнотизерским фокусам, так это Десма Руис.
– А хочешь, я попробую эту твою девушку испытать? Я запросто могу съездить в Амарго в следующий четверг и попросить ее вызвать моего покойного мужа. А потом спрошу у нее: «Ну что, видишь невысокого бородатого лодыря в украденной рубашке и с пулей в черепе, полученной от обманутого игрока? Может, он скажет, куда спрятал все те деньги, которые у меня украл?»
Десма, разумеется, имела в виду своего первого мужа, Джозефа Гриза; ее нынешний муж, великан Рей Руис, стоял, улыбаясь, с нею рядом и был в высшей степени жив – во всяком случае, пока что.
– Если ей и впрямь удастся вызвать призрак этого сукиного сына, – сказал Рей, – ты уж постарайся узнать, очень ли его припекает там, где он сейчас находится.
– Рей! – одернула мужа Десма.
Его ручища тут же скрылась в ее пышных кудрях.
– Вряд ли мертвые могут меня услышать, Десма. А если и могут, что ж – пусть лучше будут предупреждены, какая им грозит компания, ибо Джозеф Гриз – самый настоящий сукин сын.
Итак, раз в две недели Эммет и Джози вместе уезжали в город на разбитой повозке – он нарочито суровый, но что-то напевающий себе под нос от возбуждения и предвкушения; она завернутая в покрывало из черной тафты и похожая на трагическую вдову из какого-то спектакля; в руках она держала грифельную доску, различные таблицы и карты Таро в черной бархатной коробочке.
Толпа людей, понесших тяжкую утрату и жаждавших пообщаться с покойными, постепенно редела, в итоге остались лишь те, кто чувствовал себя особенно сильно виноватыми. Но за все это время в газете «Страж Амарго» не появилось ни словечка похвалы или критики в адрес этой поистине абсурдной пантомимы.
Затем наступил апрель, и однажды Рей Руис – как говорили в старину – уснул мертвым сном. Заснул и не проснулся.
Док Альменара утверждал, что у Рея просто внезапно остановилось сердце. Для всех это оказалось неожиданностью, хотя вроде и не следовало бы этому так уж удивляться: Рей был чрезвычайно высок, и ему приходилось нагибаться, чтобы войти в дверь любого дома в округе; он также запросто снимал с ветвей деревьев залезших туда и растерявшихся ребятишек. Преподобный отец Майлс, который хотя и с легким испугом, но терпимо и вполне спокойно относился к той шумихе, что была связана с неожиданными талантами Джози, не упустил возможности на похоронах Рея отметить, что куда меньше людей собралось, чтобы «проводить в последний путь замечательного человека, столп общины и самого лучшего мексиканца из всех, когда-либо живших на свете», чем в течение нескольких месяцев собиралось по четвергам в «Палома-хаус».
– Надеюсь, ты собой доволен, – сказала Нора Эммету после похорон. – Твоими стараниями Джози удалось превзойти в популярности церковь.
– Я не могу придумать лучшего способа почтить память Рея. Сам-то он, конечно же, предпочел бы спиритический сеанс церковной службе.
– И как только ты можешь допускать, чтобы нас ассоциировали с какой-то обманщицей!
– Дорогая, реальны возможности Джози или нет, но она не обманщица. Она искренне в них верит. Она никого не пытается обмануть или мистифицировать. В ней нет ни капли зла или желания кому-то нанести ущерб.
– Она наносит огромный ущерб тем, что убеждает невежественных людей в своей способности говорить с мертвыми.
Эммет скрестил руки на груди:
– А ты сама разве с Ивлин не разговариваешь?
Нора никак не ожидала, что этот вопрос причинит ей такую боль; не ожидала она и того, что в голосе мужа будет отчетливо звучать ликование, потому что он сумел ловко ее подловить. Эммет знал о том, что она порой весьма оживленно беседует с их покойной дочерью; Нора сама однажды в порыве чувств призналась ему в этом – в ту давнюю ночь Эммет вернулся из города в весьма сентиментальном настроении, вызванном изрядным количеством рождественского пунша, и ей показалось, что она может сказать ему все, а он не сумеет ни единым словом ей возразить. «Она ведь только-только смеяться научилась, – прошептал Эммет, глотая невольно подступившие слезы. – Как же мне ее не хватает!» После этих слов Нора решила, что не только не страшно, но даже необходимо рассказать ему, что Ивлин и смеяться давно научилась, и вырасти успела, да и смеется она теперь по-другому, поскольку стала совсем взрослой девушкой и бродит вместе с ней, Норой, по всему этому дому.
Значит, вот что Эммет решил припомнить и даже в виде упрека бросить ей в лицо! И эти его слова, и его желание защитить Джози были для Норы точно холодный дождь.
– Это, – с трудом вымолвила она ему в ответ, – нечто совсем-совсем другое.
* * *
На дороге по-прежнему никого не было, когда Нора выбралась из долины наверх, на последнюю полоску твердой почвы, и направила лошадь к aguaje Кортеса. Это был огромный бак с остатками солоноватой воды, превратившейся в грязную жижу, из которой на Нору пялились несколько случайно угодивших туда лягушек. Однажды в такое же сухое лето Нора привезла отсюда домой целый бурдюк подобной коричневой жижи, и мальчики придумали, как очистить ее с помощью всего лишь двух ведер и шелкового платка, который они упросили мать пожертвовать для столь благородной цели. «Ты поверь, мам, шелк для этого самое лучшее», – сказал ей Долан; он был тогда еще совсем маленький и только недавно стал носить очки, и возможность воплотить в жизнь фокус, о котором он читал, приводила его в такой восторг, что он даже что-то напевал себе под нос. И фокус действительно удался. Мало того, у Норы на глазах произошло самое настоящее чудо: мерзкая взвесь и пена в одном ведре постепенно опускались на дно, а процеженная через шелковый платок вода потихоньку стекала в другое ведро, и уровень ее все время повышался. Это было похоже на непрерывный процесс дыхания – вдох-выдох. «Вот видишь?» – с гордостью сказал ей потом Долан. Увы, это было много лет назад. За последние несколько недель поверхность любого источника воды, мимо которого Норе доводилось проезжать, покрылась толстым и практически неподвижным слоем грязи, в которой можно было разве что утопить, как в болоте, собственные сапоги. И уж эту жидкую грязь не могло превратить в относительно чистую воду никакое количество алхимии и терпения. Мерзкую жижу, остававшуюся в aguaje Кортеса, даже старина Билл пить отказался. Бедняга растерянно грыз удила, роняя пену, и беспомощно озирался. А может, все-таки попробовать процедить эту грязь?
