Еще тогда по нему сразу было видно, что дружбу с ним завести практически невозможно, потому что цена такой дружбы непомерно высока. Да, уж он-то себе цену знал. Чем еще можно было бы объяснить, что я стал охотно выполнять то одно его поручение, то другое, да так никуда и не двинулся из Индианолы? В первый день мне удалось всего раза два на него посмотреть: сперва на скотопрогонном дворе, где он осуществлял что-то вроде инспекции, а потом еще раз на конюшне – они там спорили с Гансом Верцем насчет стоимости сена. Мой бывший противник с таким же, как у меня, синяком на носу меня, разумеется, не заметил – хотя это, пожалуй, и противоречило моему желанию продемонстрировать ему, что я нисколько его не боюсь. А Хобб все продолжал подначивать меня, требуя, чтобы я хоть что-нибудь снова у него украл. Всю ночь я с этим Хоббом сражался; больше всего ему хотелось заполучить феску Джолли, или его пуговицы, или хотя бы его туфли, причем прямо с ноги; я возражал, говоря, что нам о нем ничего не известно, мало ли каков был его жизненный путь, так что не стоит, пожалуй, искушать судьбу в третий раз, ведь первые два шанса мы уже использовали.
К рассвету я уговорил себя, что пора сматывать удочки. Признаваться в своих преступлениях мне не хотелось. Но не хотелось также, чтобы мне – как было обещано – подбородок напрочь отрезали, хотя подобная угроза и была слишком абсурдной, чтобы оказаться реальной. Вообще-то мне хотелось отправиться на юг и добраться до границы. И я, возможно, сумел бы это сделать – кто знает? Однако – нет, ты только представь себе, Берк! – некое странное сентиментальное чувство, возникшее в моей душе при виде фальшивых фронтонов спящей Индианолы, повлекло меня через весь город, и я, бредя в последний раз, как мне казалось, по пустынной главной улице, столкнулся с тем единственным человеком, который не спал в столь поздний час: с оборванным старомодным старичком, явно местным, явно направлявшимся домой, но прервавшим свой путь из-за чего-то, замеченного им далеко в море. Когда я с ним поравнялся, он, повернувшись ко мне, попросил:
– Сынок, посмотри-ка туда. Может, сумеешь мне сказать, что там такое к берегу приближается?
Знаешь, Берк, я никогда не утверждал, что ясно понимаю, какой поворот судьбы свел нас с тобой вместе. Такова странная особенность памяти: вспоминая какой-то определенный момент, я сразу же вспоминаю и множество всяких связанных с ним подробностей, которые ранее от меня ускользали, и мне начинает казаться, будто я только что сам их придумал, хотя я сразу же подтверждаю: «Да, это действительно так; и это, и это». Но ту ночь, когда я впервые увидел тебя, я всегда помнил абсолютно отчетливо. Я и сейчас помню и бледную луну в розоватой полосе неба над морем, и сваи доков, обнажившиеся во время отлива, и похожие на башни старинных замков каменные рифы, отражения которых качались вверх и вниз на гладкой, как шелк, спокойной воде залива Матагорда. Помню, как маленькие рыбачьи лодки, таща за собой снасти, направлялись домой, а среди них покачивалась шлюпка, только что отчалившая от мрачной громады судна «Саплай». Ничем не примечательная шлюпка – если не считать того, что в ней находилось.
– Это лошадь, – сказал я старичку.
– Ты уверен?
Нет, это и впрямь оказалось не лошадью. И по мере того как шлюпка подходила все ближе к берегу, странный силуэт неведомого существа начал обретать отчетливую форму: длинная и гибкая, как у змеи, шея, лохматая грива, огромная голова с глазами-перископами, медленно поворачивавшаяся то в одну, то в другую сторону, и пасть с такими зубами, которые по размеру вполне походили на колышки для палатки. А его горбатая спина напоминала холм, и с этого «холма» утренний бриз сдул легкое облачко пыли, скопившейся за шесть месяцев плавания по морю.
* * *
К тому времени, как Джолли и его команда переправили с борта судна на берег еще тридцать три таких животины, на балконы и крыши уже успела высыпать вся Индианола. Вас поместили в загон, который мгновенно окружила толпа рядов в двадцать толщиной; казалось, люди попросту спятили от столь необычного зрелища. Впрочем, и вы, верблюды, тоже вели себя не слишком спокойно – еще бы, вы столько времени провели в корабельном трюме и теперь вовсю наслаждались свежим воздухом, землей под ногами и небом над головой. Вы толкались, издавали самые невероятные звуки – ревели, рыгали, рычали, – то и дело стряхивали с себя тучи пыли и терлись шеей о ветви деревьев. А вокруг вашего загона звучали самые дикие, чудовищные, прямо-таки клеветнические предположения, смешанные, однако, с благоговейным трепетом: что это, черт возьми, за твари такие? Огромные, зубастые, орут оглушительно, и зачем только этих жутких козлов за мощную сетку упрятали? И для чего вообще их сюда привезли? Впрочем, за эту сетку никто даже палец сунуть не осмеливался, а Джолли расхаживал внутри загона с уверенностью человека, охраняющего некий непонятный, но явно драгоценный груз. Постепенно общественности стало известно, что эти животные называются верблюдами и принадлежат Генри Константину Уэйну, тому дьявольски красивому малому, который собрал их в самых разных странах Востока благодаря нескольким левантийским парням, которые некоторое время терроризировали город, но вскоре были отправлены в Сан-Антонио вместе с верблюдами, которым предстояло служить в кавалерии в качестве вьючных животных. Мысль о том, что наши бравые парни взгромоздятся на этих страшилищ, вызвала новый всплеск оскорблений в адрес твоих собратьев, Берк; но с особой издевкой местные жители относились к твоим более мелким сородичам, двугорбым верблюдам. Интересно, веселилась толпа, где же будут сидеть наши замечательные кавалеристы? Неужели между горбами? Нет, вы только представьте, как наш отважный генерал Ли взгромоздится на одного из этих уродов! И на этих людей не произвело ни малейшего впечатления то, какое долгое плавание только что перенесли эти стойкие животные; для них, видимо, никакого значения не имело бы даже их умение летать – если б они действительно такой способностью обладали. С точки зрения американских обывателей, они во всех отношениях выглядели неправильно – с одной стороны, на львов похожи, а с другой, у них какое-то странное вымя на спине, да еще и вверх тормашками повернутое! Ну разве ж не умора? Да индейцы просто со смеху помрут!
В итоге гордость Джолли не выдержала. Легко взобравшись на спину твоего огромного белого кузена, Берк, который для этого послушно опустился на колени прямо посреди загона, и стоя на спине этого великана, он, не обращая внимания на всякие презрительные замечания, долетавшие из толпы, во всеуслышание сообщил, что верблюда, на спине которого он стоит, зовут Сеид и он способен нести на себе груз весом более пятнадцати сотен фунтов в течение девяти дней, не получая при этом ни глотка воды. И если присутствующие здесь, продолжал Джолли, сумеют собрать достаточно большой груз, под которым его верблюд не сможет подняться на ноги, то он, Хаджи Али, уроженец Измира, подарит свое животное городу, поскольку этот верблюд его собственный.
Что тут началось! Я и припомнить не могу, когда еще жители Индианолы пребывали в таком лихорадочном возбуждении. Сперва они сновали из дома на улицу и обратно, вынося всякие котелки, чайники и сковородки, а потом, опустошив кухонные полки, потащили бутыли с виски, утюги, мешки с зерном и даже ночные горшки; в ход пошли также масляные светильники и женские нижние юбки. Вдоль дороги горами высились тюки сена. Подогнали повозки из прачечных, и мешки с бельем и одеждой стали передавать Джолли, стоявшему на спине Сеида. Он на лету подхватывал отдельные сапоги и жакеты, выкрикивая слова одобрения тем, кто стоял внизу, а также подбадривал нерешительных: да-да, сэр, давайте мне вон ту скрипку и это ведро тоже отлично подойдет. Он все время улыбался и легко решал головоломку веса и объема, а гора вещей на улице вокруг него все росла, точно на распродаже.
