Это известие было встречено всеобщим ликованием – хотя мне лично грядущее путешествие показалось очень похожим на тот поход, который мы только что завершили, разве что теперь нам предстояло идти через такие территории, где воды еще меньше, а индейцев гораздо больше. Никакой радости в предвкушении этой экспедиции я не испытывал, тем более Нед Бил как-то сразу придал всему строгий и официальный характер. А уж когда все стали фотографироваться на прощание и все такое, я всерьез стал опасаться, что вот тут-то меня и попросят оставить честную компанию. Ну и что, пытался я убедить себя, мне ж это только на руку. Я достаточно долго пробыл в этом нелепом караване, и теперь мне, пожалуй, пора самостоятельно пробираться на запад, выбрав какой-нибудь менее пагубный маршрут и стараясь как можно меньше обращать на себя внимание. Да я же куда угодно могу пойти! Я сел и принялся подсчитывать собственные возможности, но с каждой минутой становился все печальней. И после ужина, предоставив туркам и солдатам полную возможность развлекать друг друга, пешком ушел в город.
Жаль, что ты там не побывал, Берк, и не видел сверкающие огнями витрины тамошних салунов с аккуратно задвинутыми портьерами! Я медленно шел по главной улице, заглядывая в окна жилых домов и не решаясь даже приблизиться к роскошным барам. Меня несло все дальше и дальше как бы по следам нашего краткого прохода через весь город мимо того места, где только что была приведена в исполнение казнь. И в итоге я снова вышел на ту же площадь. Здесь было полно мертвых; они торчали повсюду, во всех дверных проходах, и, видимо, разыскивали куски собственных тел, ибо не так давно здесь находилась миссия Аламо, Берк, и ее разрушенная колокольня высилась над площадью, точно гора со срезанной макушкой. И американский флаг тяжело свисал с мачты во дворе губернаторского дома, окна которого светились желтым светом, и сквозь занавески были видны темные силуэты пирующих.
Один из мертвых сидел на ступенях здания суда. Это был худой человек в рваном пальто. Едва я взглянул на него, и меня сразу окутала какая-то странная печаль. Он сидел в знакомой позе, поставив локти на колени и чуть раздвинув ноги, и руки у него были сложены так же, как когда-то. Но щеки у него были ввалившиеся, а взгляд какой-то отсутствующий, отрешенный. У меня даже шея зачесалась, когда я, усевшись с ним рядом, разглядел у него над воротником заметный пурпурный след от петли. Пальто у него было серое, сильно поношенное и такое знакомое – то самое, за которым я несколько лет следовал так, словно оно само по себе уже было моим домом.
– Донован, это ты? – осторожно спросил я.
Да, это был он, Донован Майкл Мэтти собственной персоной – если и не во плоти, то лишь недавно от нее освободившийся. Он долго меня рассматривал удивленными глазами, которые я когда-то так любил, и наконец промолвил:
– А, это ты, с трудом тебя узнал.
– Что с тобой случилось?
Но он не сумел изложить все по порядку – мертвые никогда сразу не могут этого сделать.
– Я участвовал в боксерском матче. Потом оказался здесь, на площади. Но не могу вспомнить, как это произошло. – Угрюмое, точно у бешеного пса, выражение его лица несколько смягчал откровенный страх. – Как ты думаешь, что все это означает?
Это означает, сказал я, что теперь ты свободный человек. Наверное, я все-таки не удержался и смахнул с ресниц слезу, потому что Донован вдруг усмехнулся, искоса на меня глянув, а потом сказал, ткнув пальцем в солдатскую флягу, которую я носил на шее с того самого дня, когда он оставил меня, раненого, в канаве:
– По-моему, это моя фляжка.
– Ты же мне ее подарил, – сказал я. – В ту самую ночь, когда меня подстрелили. – Я хотел сказать «столько лет тому назад», но сколько? Так ли много времени на самом деле прошло с тех пор? Год, самое большее. Ну, может, два.
– Я помню, – кивнул он.
– Почему ты меня тогда бросил?
– Не знаю. – Он уставился куда-то в пространство. – Решил, что это последнее доброе дело, которое я могу для тебя сделать. И ведь я не ошибся, верно? А сейчас тебе, по-моему, лучше поскорей отсюда смотаться. Ох уж этот проклятый Берджер! Как же он меня выслеживал! Ни одной возможности не упускал, то и дело у меня на хвосте висел, а если бывал занят или в отъезде, так обязательно кому-то другому поручал за мной следить. Он развесил объявления обо мне в таких местах, где я и не бывал-то никогда: в Денвере, в Сан-Франциско, да чуть ли не во всех больших городах, а если кто-то ему сообщал, что видел кого-то похожего на меня, он тут же туда ехал – вот ведь до чего упорный. И он своего добился, как видишь. Как видишь. Так что я бы на твоем месте особенно долго тут не торчал. Господи, Лури, как же мне хочется пить! – Я даже вздрогнул, услышав это имя. Уж больно давно я его не слышал. – Лури, – снова заговорил он, – теперь я достаточно хорошо понимаю, как могла бы повернуться моя жизнь. Когда у меня хватало и здравого смысла, и возможностей напиться из любого ручья, мимо которого я проходил, я… – И, прежде чем я успел его остановить, он уже протянул руку и вцепился в шнурок, на котором висела моя фляжка. В течение нескольких секунд его рука медленно падала, как бы проходя сквозь меня, и мне уже казалось, что вот-вот его мертвые пальцы нашарят мое сердце. А знаешь, Берк, мертвые вовсе не такие холодные, как можно было бы ожидать. Просто, когда они к тебе прикасаются, по коже мурашки ползут, словно у тебя рука или нога затекла. Но страшно даже не это ощущение – страшна потребность мертвого, его бессильное желание, которое способно просто взорвать тебя, вывернуть тебя наизнанку.
* * *
В общем, жуткая ночка у меня выдалась. Я перестал видеть перед собой угрюмое лицо моего покойного названого брата, лишь оказавшись на берегу реки Сан-Антонио и окунув лицо в воду. Но как только я это сделал, передо мной мелькнули каменистая пустыня и останки разрушенной церкви. Умывшись, я отыскал путь назад и, вернувшись в казармы, постоял вместе с тобой возле aguaje. Это был самый первый из множества других случаев, когда я внимательно наблюдал, как ты пьешь – это было деятельное живое утоление давней и мучительной жажды; я видел, как вода скатывается по твоему горлу, как ты при этом то ли всхлипываешь, то ли причмокиваешь, но с таким суровым и строгим видом, который столь сильно отличается от той ленивой и легкомысленной манеры, которая свойственна на водопое лошадям.
* * *
Мы прожили в Сан-Антонио уже несколько дней, но Джолли ни разу даже не намекнул мне на продолжение нашего сотрудничества. Мои надежды на будущее таяли на глазах. Однако я продолжал ухаживать за тобой, Берк, исподтишка наблюдая, как Джолли готовит караван к новому путешествию. Я старательно приучал себя к мысли о том, что мне нужно идти своим путем. К этому времени неизбывная жажда Донована уже накрепко в меня вцепилась, и я взял себе в привычку наполнять подаренную им фляжку у каждого источника воды и в течение всего дня отпивал из нее по глоточку. Эта его жажда и мою душу наполняла удушающим ужасом, и мне все время казалось, что фляжка окажется пустой и я не смогу даже горло смочить, так что я ни разу не позволил себе полностью ее опустошить и каждый раз наполнял заново, даже если в ней и так воды было чуть ли не до краев; разная вода внутри нее постоянно перемешивалась и приобретала самые разнообразные привкусы: земли и железа, зелени и дождя, который обычно полдня только грозился, зато уж потом устраивал настоящий потоп – бедствие для тех, кто не успел от него укрыться. Таков уж был нрав Сан-Антонио.
