– Мы ведь только что вместе с тобой наверх поднимались, так? – спросила она. Джози кивнула. – И ты мне только что рассказывала, как в ту ночь села в постели и увидела за окном возле амбара чудовище, так?
– Я сказала, что видела его.
– Хорошо, видела. У амбара?
– Ну, да.
– Но мы же с тобой только что установили, Джози, что из твоего окна амбар не виден. Он находится с другой стороны дома.
Джози вздохнула, помолчала и вновь завела старую песню о чудовище, только на этот раз гораздо медленнее. Наконец, завершив свой рассказ, она призналась:
– Наверное, я все-таки ошиблась. Плохо рассмотрела, где именно оно стояло.
– Но ведь ты, кажется, этот синий шарик возле амбара нашла? Не потому ли, что точно знала, где нужно искать?
И тут Джози, закрыв лицо ладонями, завыла. Нора терпеливо ждала, пока она перестанет. На самом деле ее бесила даже не ложь сама по себе, а та скользкая, шаткая конструкция – продуманная плохо, кое-как, – которую Джози пыталась выдать за правду; ложь подобной конструкции применял почти каждый, кому хотелось поговорить или поспорить с Норой на подобную тему. Ее раздражали их жалкие уловки или, наоборот, слишком хитроумные ловушки, которые держались, правда, за счет таких дерьмовых деталей, что им достаточно было малейшего толчка, чтобы рухнуть и развалиться. Словно Нора теперь, будучи сама вынуждена вынюхивать и распознавать лжецов, а не являться одной из них, превратилась в тупую деревенскую тетку, не способную отличить от правды ни одну пустую сплетню, ни одно лживое заявление, обычно сопровождаемое подмигиванием, удивленно приподнятыми бровями или кривой ухмылкой. Да разве ж она сама не вырастила троих сыновей?
В креозоте за окном шумно возились воробьи. Какая-то щепка, нагло воткнувшись в Норин чулок еще минут десять назад, превратилась теперь в источник постоянных мучений и нестерпимо кололась где-то в районе стопы.
– Ну, хватит, Джози, – сказала она. – Хватит плакать.
Услышав это, Тоби, конечно же, сразу проник в кухню, подошел к матери, положил свою лапку ей на колени и пожаловался:
– Мам, я совсем ничего не вижу!
– Погоди минутку, ягненочек.
– Но, мама… я же ничего не вижу!
Его больной глаз по-прежнему смотрел куда угодно, только не на нее, не способный сфокусироваться, но здоровый вполне успешно следовал за пальцем Норы. Она отправила сынишку обратно, и он, рыдая, стал ощупью пробираться вдоль стены по коридору, а добравшись до двери, ведущей на лестницу, окончательно сдался, сел, оперся локтями о порожек и еще горше заплакал, вытирая лицо и без того насквозь уже мокрыми рукавами.
– Это можно объяснить только двумя способами, – сказала Нора, внимательно глядя на Джози. – Либо ты это чудовище вообще не видела, либо ты видела его не из своей комнаты. Что для тебя хуже? Подумай минутку. В первом случае получается, что ты просто подшучиваешь надо мной и над моим сыном вопреки всем моим просьбам и руководствуешься какими-то собственными неправильными представлениями о том, что хорошо, а что плохо. Но, с другой стороны, холодный сарай разгромлен, и это свидетельствует о том, что тут все-таки второй вариант. В общем, ты совершенно завралась, девочка. Но я никак не могу понять, зачем это тебе.
Теперь уже плакали обе; Норе казалось, будто в глаза ей насыпали каких-то острых осколков, и в носу у нее ужасно щипало. И, главное, она не понимала, в чем причина этих слез: то ли Тоби, являвший собой такую жалкую и печальную картину, то ли то, что он и Джози выступили против нее единым фронтом и она оказалась сильно этим уязвлена.
Но Джози сдаваться явно не собиралась. Издав какой-то придушенный всхлип, она весьма невнятно пробормотала, что, видимо, ошиблась.
– В чем же ты ошиблась?
– Я сказала, видимо, ошиблась.
Нора рывком поднялась из-за стола.
– Когда я была девочкой, моя мать запрещала мне выходить из дома после наступления темноты. Но у меня были старшие братья, которые, разумеется, оказывали на меня самое отвратительное влияние. Вместе с ними я где-нибудь ближе к полуночи потихоньку вылезала через слуховое окно на чердаке, и мы бежали вниз, в лагерь лесорубов, где до рассвета звучали песни, звон тамбуринов и грохот барабанов. И однажды ночью старый пес Патси Форда вдруг вскочил и исчез в лесу. Патси, будучи человеком, который всегда искал самое короткое расстояние между двумя точками, тут же обвинил одного парнишку из племени дакота – их селение находилось чуть ниже по течению, – что он увел его собаку. – Нора заметила, что сидевший на полу Тоби наконец-то перестал реветь, уткнувшись в сложенные руки, и даже лицо приподнял, ставшее от слез пятнистым, как кабачок. – В общем, Патси, – продолжала рассказывать Нора, – с целой свитой вооруженных людей двинулся вниз по реке, в то селение, где жил парнишка-индеец, и – ей-богу, лучше бы вам этого не знать! – у него в доме в горшке со вчерашним рагу обнаружил клочок шерсти. Ну и, разумеется, тут же решил, что это шерсть старины Руфуса.
– Бедный Руфус! – жалостливо пропищала Джози.
– Действительно, бедный. Вот только я во время одной из своих ночных вылазок с братьями собственными глазами видела, как Руфуса схватил и разорвал койот. Ну и что мне было делать? В мои-то двенадцать лет? Да еще если учесть, что я своей матери боялась гораздо больше, чем мои собственные дети боятся меня? Но только я, я одна знала, что тот парнишка-индеец ни в чем не виноват. Однако, если б я призналась, то, можно сказать, смертный приговор бы себе подписала.
– И что же ты сделала, мам?
– Призналась. Сказала матери, что той ночью тайком выбралась из дома и была в лесу, ну и получила, конечно, сполна. Зато я того индейского мальчишку спасла. – На самом деле Нора тогда всю ночь не спала, но сейчас решила детям об этом не рассказывать. Ничего не рассказала она и о том, что шериф буквально всю кожу со спины маленького индейца снял, так старательно он его выпорол в наказание; соседские ребятишки даже две недели спустя находили в кустах куски окровавленной рубашки. Уже много лет Нора старалась не вспоминать об этом случае.
– Я восхищаюсь вами, мэм, – сказала Джози, молитвенно складывая руки, – да только я-то вам не лгала насчет того, что той ночью видела.
– Ладно, – сказала Нора. – Идем со мной.
То, что она так решительно встала, вызвало новую серию завываний и всхлипываний со стороны Тоби. Держа хворостину в руке, Нора первой стала подниматься по лестнице, за ней, шаркая ногами, тащилась Джози, а Тоби, по-прежнему подвывая, остался внизу, вцепившись в лестничные перила, словно в мачту тонущего корабля. Нора и Джози переходили из комнаты в комнату, каждый раз выглядывая в окно. Нора, разумеется, знала, что из их с Эмметом спальни виден передний двор с коричневой утоптанной землей, загон для скота, а дальше только заросли кустарника, среди которых там и сям виднелись пеньки срубленных деревьев – деревья они срубили еще в самом начале, чтобы ничто не мешало видеть из окон окрестные равнины. Однако кое-какие детали Нора в памяти не удержала; для нее, например, оказалось сюрпризом то, что в окне их спальни были видны также руины самого первого курятника, а еще недостроенная стена, которую они начали сооружать, не закончив споры о том, где будет лучше устроить huerta. Все эти отметины прошлой жизни – учитывая новые обстоятельства, – неожиданно тронули Нору. Ощущение было такое, словно она видит все это в первый раз.
