За два доллара я согласился, чтобы ты постоял возле примитивно сделанного вертепа с куклой из кукурузной кочерыжки, изображавшей младенца Христа. А еще там была Габриэла, хозяйка постоялого двора. Моя единственная любовь. Я и сейчас вижу ее перед собой – молодая, красивая, с черными глазами и темной косой, перекинутой через плечо. Она протягивает мне пустой медный котелок, от которого исходит какой-то приятный неуловимый запах. Мне всегда хотелось понять, чем же это так пахнет, а когда я сказал ей об этом, она улыбнулась и пояснила: «Это мирра».
Справа от нас стоял маленький толстенький ослик, который испуганно шарахался, стоило тебе шевельнуться или искоса на него глянуть. Корову изображала маленькая телка буйвола, у нее только-только начала отрастать рыжевато-коричневая шерсть, как у взрослых животных. Мы по нескольку часов стояли в этой нелепой компании, а вокруг собирались толпы детей с красными обветренными мордашками, глазели на нас и некрасиво показывали на тебя пальцами. Самый храбрый, собравшись с духом, даже подошел поближе и положил несколько монеток в стоявшую у наших ног плошку. Остальные тут же завопили, и на эти вопли из дома вышла Габриэла, повязав голову кухонным полотенцем, как тюрбаном. Она вынула из яслей кукурузного Иисуса и положила к себе на колени. Больше всего на свете мне хотелось заслужить ее милость, и я сказал то единственное, что пришло мне в голову: «Смотри! Вон на востоке звезда. Может статься, она приведет нас к царю царей».
Неудачно сказано – мы ведь и так были возле яслей с новорожденным Иисусом.
Позднее празднование переместилось в салун, который назывался «Красная пустыня». На вертеле шипел блестящий от жира гусь с аппетитной коричневой корочкой. За окном шел легкий снежок. Дорога казалась совершенно гладкой, сверкающей. Какой-то ковбой, явно ирландец, спел рождественский гимн, посвященный младенцу Иисусу, и от этого у меня внутри будто что-то треснуло, даже слезы на глазах выступили. Я все еще вытирал эти непрошеные слезы, когда Габриэла внесла вареный пудинг. «А где же твой высокий друг? – спросила она, имея в виду тебя, Берк. – Может, и ему хочется какого-нибудь особенного рождественского угощения?» Она смотрела на меня невозмутимо и с каким-то явным расчетом, и я понемногу стал понимать, что ошибся и насчет ее возраста, и насчет намерений. Наши с ней шутки привели к чему-то куда более глубокому и существенному, чем интерес к моему «высокому другу» или мои вопросы о том, чем пахнет горшок, в котором она держала благовония. Потом я несколько раз посещал ее в теплой тихой комнатке под лестницей, но сперва страшно осторожничал – боялся, что все у меня получится слишком быстро, уж больно я ее хотел. Но потом мы пошептались друг с другом в темноте, и я понял, что у нее под страстным желанием тоже кроется глубокая печаль, и наша общая печаль была удивительно похожа на эту замерзшую возделанную землю.
– Где это тебе в нашем мире удалось верблюда раздобыть? – спросила она.
– В Техасе, – честно ответил я, ибо не существовало более правдивого ответа.
– Да ладно! – недоверчиво воскликнула она. Потом немного помолчала и прибавила: – Будь я проклята, если они там водятся!
* * *
Счастье жизни – это всегда словно голод какой-то, а та капелька счастья, которую мы нашли, никому больше интересна не была. Да и какая тебе польза, если какой-то чужак чувствует себя счастливым? В худшем случае это способно вызвать зависть у тех, кто случайно заметил твою счастливую физиономию; а в лучшем – всего лишь досаду. Чужое счастье в любви чаще всего вызывает у людей именно досаду, раздражение. А когда один счастливый день следует за другим; когда безумие первой страсти понемногу уступает дорогу спокойному чувству; когда начинают появляться всякие милые прозвища, а мелкие шутки и жесты как бы пускают корни и становятся свидетельствами большой доброты, которая особенно ярко проявляется в наивысшие моменты любви; когда привычки обоих уже известны и стали вполне терпимыми; когда твой верблюд помещен в платную конюшню и даже начал вполне терпимо относиться к мулам, да и они к нему несколько привыкли – в общем, когда все это становится банальным и даже скучными, тогда начинаешь тосковать. Вот и те годы, что я провел с Габриэлой, оказались в итоге счастливой банальностью, сумевшей, однако, подавить даже желания Донована, а ведь я очень боялся того, что со мной может произойти в этом салуне, поддайся я настырным требованиям Донована.
Самые интересные моменты, касающиеся этого периода нашей жизни, были столь малозначимы, что о них и упоминать не стоит. Я знал, например, что муж Габриэлы с флагом в руках отправился куда-то воевать вместе с братьями из Канзаса. И она понятия не имела, намерен он вернуться обратно или нет, однако это не избавляло нас от опасений – мы каждый раз буквально подпрыгивали, стоило нам услышать чьи-то шаги у нее на крыльце, хотя вряд ли можно было ожидать, что это все-таки ее муж.
Если учесть, что наши слабые приграничные форты и без того были обескровлены резней в городе Бэйлор на юге Техаса и военными столкновениями на востоке, единственной темой, бывшей буквально у всех на устах, стали грабительские налеты индейцев. Мы опасались того, что в любой момент на нас с гор налетят полчища индейцев юта и всех нас перережут, а индейцы юта в свою очередь боялись нас; но и они, и мы одинаково недолюбливали мормонов. А еще городишко объединяли мрачные размышления на твой счет, Берк, поскольку многие опасались, что твой вид может привлечь внимание какого-нибудь отряда бандитов. Шли бесконечные споры, стоит ли нам оставаться в Грейвнеке или таким, как мы, там делать нечего. Преподобный Стентон начал читать проповеди насчет вреда идолопоклонства. Он без конца талдычил о зловредной роли золотого тельца, и в итоге даже до самых тупоголовых его прихожан дошло, что он имеет в виду тебя, Берк. Значит, ты у нас идол? Что ж, я не против. Может, так оно и есть? Во всяком случае, у меня не было сомнений, что основным объектом его нападок являешься именно ты, хотя все городские дети и женщины тебя просто обожали. Впрочем, наравне с тобой и я подвергался нападкам этого ненормального священника. Надо сказать, почти никто из жителей города не верил, что я просто один из жильцов салуна «Красная пустыня». А окончательный приговор я себе подписал, когда в годовщину того пира, устроенного Джолли для индейцев мохаве, попытался и в Грейвнеке создать схожую традицию. Однако я оказался довольно жалким проповедником идей Джолли: я толком не помнил ни дня, ни подробностей того, как Джолли зарезал старую верблюдицу, помнил только сам пир и раздачу мяса нуждающимся, а от этих воспоминаний, как выразился преподобный отец, «за версту воняло грехом и языческим поклонением».
– Да не обращай ты на него внимания, – сказала мне Габриэла. – Он считает, что мыться – это грех. Он даже книги, шляпы и газеты считает воплощением греха.
Были газеты «воплощением греха» или не были, но именно благодаря им я кое-что узнал о своих соотечественниках – впервые за все это время. Наш почтальон Макклейн, по прозвищу Ленивый Пирожок, как-то раз принес нам письмо от какого-то маркитанта, живущего в трех городах отсюда.
– Вот, – сказал он, протягивая письмо, – только я, черт побери, никак не могу сообразить, кто бы это мог быть. – Письмо было адресовано «Погонщику верблюдов», а в конверте лежала довольно помятая вырезка из газеты, в которой описывалась трагическая смерть от снайперского выстрела верблюда по имени Старый Дуглас во время сражения под Виксбургом. В самом низу страницы сообщалось, что Камп-Верде пал под ударами повстанцев – что, полагаю, было совсем неудивительно. Старый Дуглас был последним из прибывших с Востока верблюдов, размещенных в конюшнях этого удаленного гарнизона, то и дело подвергавшегося нападениям повстанцев и всевозможных бандитов, и среди солдат полка, приговоренных к незавидной участи служить в тех местах, старина Дуг считался чем-то вроде талисмана, пока бедолагу не сразил случайный выстрел. Со стороны США свои соображения высказал – к моему огромному удивлению и радости – некий капрал Эбсалом Ридинг. «Мне довелось странствовать вместе с лейтенантом Недом Билом, когда он впервые размечал будущую Мохаве-роуд, – сказал он. – Но, хоть и предполагалось, что верблюды будут на нас работать, большую часть времени мы на них работали. Не могу сказать, что так уж любил их, но, услышав о смерти Старого Дуга, сильно огорчился. Жаль его очень». Эб, думал я, мой старый друг. Значит, он все-таки вернулся на восток. Единственный раз я тогда испытал стыд из-за того, что и сам этого не сделал. С другой стороны, у меня никого не было за пределами Территорий. Как не было у меня и уверенности, что любой уголок, где мы с тобой вздумаем обосноваться, не окажется аннексирован этой крикливой страной, которая теперь, после окончания войны, казалась сшитой из разрозненных кусков, точно лоскутное одеяло. И мы с тобой продолжали жить прежней жизнью – развозили донесения, таскали гаубицы из одного форта в другой и время от времени помогали маленьким группам усталых и измученных индейцев из племени шайенн переносить на другое место их вигвамы. Но с тех пор каждый раз, как я слышал рассказ о каком-нибудь подразделении, созданном из бывших охотников на буйволов, мне казалось, что среди них обязательно должен быть Эб, вернувшийся на запад и готовый к новым славным подвигам.
