И все же я, по-моему, должен признаться, что кое-какие неправильные действия мы тогда совершили. Можно было бы найти и что-нибудь получше работы в том жалком цирке, с которым мы в итоге довольно долго мотались по Неваде, день за днем ночуя под открытым небом. В цирке мы познакомились с несколькими хорошими людьми, но даже дружба с ними вряд ли стоила этих ужасных представлений, когда места в зале заполняли по вечерам полудикие толпы зрителей, что-то пьяно бормочущих и окутанных клубами дыма из раскуренных трубок; они с похабным восторгом приветствовали красотку-наездницу верхом на лошади и швыряли на арену огрызки яблок, выражая свое презрение глупым шуткам клоунов, а иногда швырялись огрызками и в тебя, Берк, находя зрелище недостаточно впечатляющим, когда ты просто совершал круг по арене с полуголой девушкой на спине.
– А что, эта тварь ничего другого не умеет, кроме как просто существовать? – спросил у меня несколько раздраженный импресарио.
Я знал, что именно такой вопрос он всегда задает перед тем, как объявить артисту, что он уволен, и это – клянусь тебе, Берк, – было единственной причиной того, что я неожиданно для себя самого заявил:
– Он, например, способен поднять разом полторы тысячи фунтов.
Я понимаю: это хвастливое заявление и навлекло на нашу голову все последующие несчастья. Хозяин изобретал все новые и новые способы заставить тебя продемонстрировать публике твою невероятную силу. Сперва тебе велели поднять четыреста фунтов, затем шестьсот, затем тысячу, что вызывало у тебя обильное выделение пены, но должного эффекта не производило, и тогда насмешникам из числа зрителей разрешалось самим нагрузить твои чересседельные сумки, а они, как я прекрасно знаю, никогда не упускали возможности ущипнуть тебя или выдернуть у тебя пучок шерсти. Я страшно сожалею, что так поступил с тобой; никогда и ни о чем я так сильно не жалел.
Иногда нашему бродячему цирку приходилось останавливаться на ночь прямо рядом с дорогой, и порой уже в темноте возле нашего костра появлялась какая-нибудь женщина в фартуке, иногда с ребенком на руках, а иногда ведущая малыша за ручку – казалось, она надеется согреться у огня. Но я всегда очень старался, чтобы она ни в коем случае до меня даже не дотронулась.
Однако артисты из нашей потрепанной и весьма жалкой труппы вечно где-то пропадали, а то и вовсе убегали, никого не предупредив хотя бы просто из вежливости. Та полуголая девица, что иногда выезжала на тебе верхом, познакомилась в Кемп-Най с каким-то неразговорчивым человеком, обладавшим чрезвычайно мягким характером. А один из наших клоунов связался в Рино с мошенниками, занимавшимися кражей и клеймением чужого скота. Так и получалось, что почти в каждом городе мы теряли кого-то из артистов, ряды наши все редели, у многих появлялись другие планы на жизнь, кое у кого усугубились старые травмы, а иные неожиданно встречали любовь, как бы освещавшую всю их дальнейшую жизнь. Когда такое случалось, я, промучившись несколько дней, все же посылал очередную телеграмму в Грейвнек. Но Габриэла никогда мне не отвечала.
В итоге мы с тобой снова вернулись в malpais, в ту пустынную гористую местность, что тянется по берегам извилистой реки Колорадо от ее равнинных разливов на юге до узких северных каньонов, где поток, словно убегая от нас, исчезал, крутясь и извиваясь, на дне ущелий. Я часто думал о тех невидимых, недоступных для человека местах, по которым течет эта река. Мне казалось, что мертвые, если они вообще где-нибудь когда-нибудь отдыхают, должны отдыхать именно там. Потому что больше нигде они не отдыхали, хотя мы их видели великое множество – чуть ли не за каждым деревом, на улицах каждого пуэбло и черными черточками на горизонте, – вечно одиноких, так и не обретших покоя, павших на поле брани в бесчисленных сражениях; среди мертвых было также много женщин и детей, и они тоже вечно куда-то брели, но, завидев тебя, Берк, непременно останавливались, ненадолго застывали без движения и нежно тебе улыбались.
На фоне пурпурных закатов иной раз можно было заметить тонкую струйку дыма над индейским вигвамом, но таких дымков становилось все меньше, и они отступали все дальше за горизонт. Земля на берегу реки была вся исчеркана следами бесчисленных фургонов. На юге у скрещенья дорог мы вновь подрядились возить воду, но заниматься этим нам пришлось недолго: повсюду строили ирригационные каналы. Мне то и дело начинало казаться, что я, хоть мне всего лишь тридцать лет, веду себя как болтливый старикашка, готовый поговорить с кем угодно, лишь бы он помог мне скоротать время – я был готов рассказывать о нашем «верблюжьем корпусе» мормонам, детишкам и даже жалким паломникам, вместе с нами ожидавшим нового парома – этот огромный плот бесчисленное множество раз переправлял людей с одного берега на другой. Молодые парни, что стояли на страже у стен только что возведенного на том берегу форта, разумеется, никак не могли помнить, какими пустыми и безлюдными были эти места раньше; не могли помнить далеких синих гор на горизонте и индейцев мохаве, высоких речных людей, первых и последних жителей к западу от Миссури, которым удалось осадить верблюжью кавалерию; не могли помнить, как по этому участку реки Колорадо проплыл, разрезая носом воду и сверкая колесами, первый пароход, старавшийся держаться в фарватере коварного течения. Но мы-то с тобой, Берк, это отлично помнили. И от этого мне становилось грустно. Кто расскажет обо всех этих вещах, когда нас не станет? Наверное, этот вопрос задавали себе и те, дым чьих далеких костров все еще виднелся порой на горизонте, те, кто тщетно боролся с неизбежным исчезновением старого мира. Я даже начал мечтать о том, чтобы как-нибудь излить свои воспоминания в ту воду, которую мы с тобой развозили разным людям, чтобы каждый, кто станет эту воду пить, мог представить, как все тут было раньше.
Потом над долиной надолго нависла засуха, принеся с собой ставшие почти прозрачными души мертвых. Мертвые французы выезжали из пустыни, держа в руках свои украшенные кисточками знамена. Маленькие конные отряды мертвых индейцев бродили по дорогам былых сражений. Индейские наконечники для стрел все еще густым слоем покрывали землю в рощицах, где они храбро бились и умирали, побеждали и проигрывали. Время от времени нам встречался очередной мертвый смельчак, спешивший домой в надежде возродиться вновь. Иногда мертвые тянули ко мне руки, но я шарахался: мне невыносимо было даже думать о том, что кто-то из них посмеет меня коснуться. Можешь считать меня трусом, Берк, можешь меня презирать, но этого я бы просто не вынес. Я понимал, что их заветные желания формировались и дистиллировались из поколения в поколение, и у меня просто сердце разрывалось, ибо я сознавал: сколь бы мало или много эти желания ни повлекли за собой, это неизбежно меня погубит. Я не мог и не хотел становиться рабом их желаний, вечно носить их в себе. В конце концов, не я был причиной их смерти, Берк. Не я. Я никакого отношения к их гибели не имел.
А однажды июльским полднем, когда солнечный жар буквально испепелил землю, в Колорадо обрушился кусок берега, и в воду полетели два фургона и палатка со спавшим в ней золотоискателем. Ты, Берк, пасся неподалеку и тоже угодил в этот оползень, хоть и старался изо всех сил удержаться на твердой земле. Увидев это, я мгновенно бросился в воду и первым делом стащил с ног тяжеленные сапоги, тянувшие меня на дно – ты к этому времени еще и на ноги встать не успел, – а потом сразу нашарил твою узду и подтянул тебя поближе. И в глазах у тебя был упрек – в последнее время я часто замечал, что ты смотришь на меня, словно упрекая за то, что я не позволил тебе руководить нашей жизнью, а если б позволил, то все в ней пошло бы совсем иначе.
