В общем, на берег мы с тобой выбраться сумели, подбадриваемые возгласами немногочисленных зевак; а дальний край обрыва был буквально утыкан темными фигурками индейцев – мужчин, женщин и детей, – все они смеялись и кричали, явно испытывая облегчение.
После этого случая нам с тобой, должно быть, еще тысячу раз приходилось нырять в самые разные реки и речки. Дважды в день, заметив, что толпа собравшихся у переправы людей стала особенно многочисленной, мы прыгали в холодную синюю воду, слыша позади возгласы облегчения, а потом собирали монетки в медную кружку нашего «верблюжьего полка». У одного бродячего торговца я купил хорошенькую кисточку для твоей уздечки. А себе на голову повязал тюрбан и украсил его блестящим куском стекла.
Однажды сентябрьским днем мы с тобой отдыхали на берегу озера Биглера, и там нас разыскал какой-то бледный молодой человек с худым лицом и чистыми руками.
– Значит, ты все-таки настоящий турок? – спросил он меня.
Я сказал, что да, турок.
Оказалось, что это писатель, который специально приехал на Запад, чтобы собирать и записывать тамошние истории, а потом как-то их издать. Он расспрашивал меня обо всем, что я узнал и увидел за долгие годы странствий, и я честно признался, что по-прежнему знаю очень мало, на что он заявил, это, мол, весьма глубокая мысль, ибо почти все, с кем он до сих пор встречался, пытались внушить ему практически одно и то же: эта страна невероятно быстро меняется. Мне тоже так казалось, однако меня куда сильней удивляло, сколь многое в ней остается неизменным. Все те же бесконечные мили невероятно скудной сухой земли, которую, казалось, невозможно ни обработать, ни приручить. Неизменной остается и та огромная потребность, которую не выразить словами и которая всегда присутствует у тех, кто здесь обитает, как у живых, так и у мертвых.
Мы с ним вместе изучили его записи и в итоге сумели набросать грубый маршрут нашего верблюжьего каравана от Индианолы до крайнего запада и морского побережья. У меня для составления карт не было ни навыка, ни способностей, и я честно сказал, что тут Джордж сослужил бы ему куда лучшую службу; уж Джордж точно сумел бы обозначить каждый поворот тропы, каждую излучину ручья или реки – и в итоге я ужасно затосковал по Джорджу и вдруг принялся рассказывать о нем этому маленькому писателю. О том, что Джордж знал, по крайней мере, четыре иностранных языка и был способен разрешить практически любую трудность инженерно-строительного характера, но ни петь, ни играть на каком-нибудь инструменте во имя спасения своей души не умел и всегда страшно сожалел об этом, говоря, что готов отдать за эти умения все свои знания о земле и воде, а они у него были немалые.
– Если он и впрямь был такой выдающейся личностью, – сказал маленький писатель, – то почему же я никогда о нем не слышал?
– Так ведь и о Билле Коди вряд ли многие слышали, пока о нем кто-то вроде тебя не написал, – возразил я.
Ох, как ему это понравилось! И в результате он мне ночи напролет спать не давал – всякие вопросы задавал, а я рассказывал ему все, что мог вспомнить, – о Джолли, о Джордже с Эбом, о Неде Биле и о том падре в старой развалившейся церкви на вершине столбовой горы. Я, правда, не видел смысла упоминать о том, что мы с тобой так и не сумели добраться до конца Форт-Техон-роуд, но у него о времени были не слишком четкие представления, так что он так и не понял, каким образом мы ухитрились оказаться одновременно в Калифорнии и в Монтане. Я, правда, дал ему понять, что Нед Бил солгал, написав, что наш караван не понес никаких потерь – разве могила нашего Мико не осталась где-то в пустыне, в таких забытых богом краях, что мы вряд ли смогли бы вспомнить, где находится это место, и снова туда вернуться? Ну и, конечно же, я много рассказывал ему о тебе – о твоих склонностях и привычках, о твоей любимой еде, о том, какое ты огромное, своевольное, упрямое, высокомерное существо, весьма сдержанно проявляющее свою привязанность, но все равно по-своему прекрасное, совершенно бесстрашное и словно не чувствующее своего возраста. Я рассказал, что нам с тобой довелось повидать такие уголки этих бескрайних пустынь, какие доводилось видеть лишь очень немногим, ибо ни одному животному, чтобы пройти столь долгий и тяжкий путь, не требуется так мало воды, как тебе. Я рассказал ему, как однажды потоп настиг нас в том разрисованном индейцами каньоне – помнишь? – и как вода неумолимо поднималась, а ты все шел и шел, не останавливаясь, пока тебе не пришлось, оттолкнувшись от дна каньона, всплыть на поверхность, и ты медленно поплыл, неся меня на спине, мимо отвесных скал, покрытых древними петроглифами, и плыл до тех пор, пока эта образованная ливнем река не вынесла тебя на сушу и ноги твои не коснулись земли уже в Мексике.
Маленький писатель внимательно меня слушал, быстро заполняя в своем блокноте страницу за страницей.
Мы провели вместе несколько недель, а потом расстались, направившись в противоположные стороны: мы с тобой – зимовать в южных низинах, а он – навстречу своему отряду, с которым должен был воссоединиться возле Большого Соленого озера. Впервые за много лет у меня было легко на сердце, ибо теперь я обрел некую уверенность, что о нас будут помнить – причем в равной степени и о верблюдах, и о погонщиках.
Однако вскоре я вновь увидел этого писателя: мертвый, он стоял на дороге рядом с призраком своего коня и с недоумением озирался, хотя на спине у него были отчетливо видны входные отверстия от двух пуль; взгляд у него был странно усталый, как у человека, который из последних сил пытается понять, что же с ним произошло. Он узнал меня и окликнул, но я не остановился и погнал тебя вперед. Мне не хотелось его касаться.
Потом я все же вернулся и обыскал все вокруг, заглянул в каждую ямку, надеясь обнаружить хоть какие-то следы его записей, но так ни слова и не нашел.
* * *
Иной раз, вспоминая Джорджа, я начинаю подозревать, что проявил по отношению к тебе, Берк, большую несправедливость, без конца пичкая тебя всякими рассказами о мертвых. Вот Джордж в пути, например, часто пел своей Майде песни или что-то рассказывал ей – например, объяснял принцип движения небесных светил. Наверное, к тому времени, как они перебрались в Техон, эта мудрая старая верблюдица уже и до ста считать научилась.
А чему научился у меня ты? Что нового, собственно, ты от меня узнал? Разве что обрел привычку держаться замкнуто и все время поглядывать с опаской через плечо. То, как сложилась моя судьба, стало самой большой и незаслуженной неудачей в твоей жизни. Я ведь всего и умел – мгновенно собраться, почуяв, что обстоятельства обернулись против меня. Я всю свою жизнь оглядывался, опасаясь шерифа Джона Берджера. Даже когда он уже перестал быть в моих глазах официальным представителем закона, даже когда те Территории, которые мы без конца пересекали из конца в конец, обрели вполне конкретные границы и право именоваться штатами, даже когда закончились все войны и все индейцы были загнаны в резервации.
Сколько же часов я потратил, обдумывая, что сказал бы Берджеру, если бы он наконец нас нагнал! Но уж тогда я рассказал бы ему все. Я бы замучил его своими рассказами – хотя бы за то, что он всю жизнь не давал мне покоя, все нас с тобой разыскивал.
