При этом, по мнению Пакстона, вишистскую Францию не стоит воспринимать лишь как Францию, захваченную «протофашистскими организациями» – вроде «Аксьон Франсез» Шарля Морраса или «Народной партии» Жака Дорио. Довоенные фашисты были не единственными фигурами, отвергнутыми политическим режимом Третьей республики, но поддержавшими Виши.
Многие представители левых, социалистических и пацифистских движений решили поддержать режим Виши. Их объединяла враждебность к Третьей республике, вера в слабость демократического режима и убежденность в его неспособности принести пользу народу; наиболее ярким примером перехода с левого фланга на правый является Марсель Деа, бывший социалист и член Французской секции Международного Интернационала, который решил сотрудничать с Виши, основал большую коллаборационистскую партию и даже стал министром в вишистском правительстве.
Коллаборационисты здесь предстают не просто предателями без мотива, которые предают исключительно по той причине, что они плохие. Нет, коллаборационисты – это ситуативный союз традиционалистов, изгоев, ультралевых и ультраправых политиков, аристократов и богемы – словом, всех тех, кому не находилось места в политической жизни довоенной Франции. Годы оккупации и вишистской Франции были для них временем реванша, временем, когда они могли реализоваться и наплевать на стандартные для Франции буржуазные политические предрассудки.
Сам Сартр вспоминал, что «в 1939–1940 годах нам было страшно умирать за то, что мы презирали – за отвратительную Францию, коррумпированную, неэффективную, расистскую, антисемитскую, управляемую богатыми для богатых – никто не хотел умирать за это, пока, ну, пока мы не поняли, что нацисты были хуже».
В то же время те интеллектуалы, которые осознанно присоединились к движению Сопротивления, оказались в не менее сложной и драматической ситуации. Дело даже не столько в конфликте с нацистскими властями, сколько во внутреннем конфликте движения. Оно постоянно находилось в состоянии внутреннего раскола – из-за нерешительности и разделённости лидеров, из-за репрессий со стороны немецкой армии или правительства Виши. Кроме того, Сопротивление страдало от острой нехватки людей; число членов движения в самые пиковые времена не превышало 300 или 400 тысяч человек (показатель, основанный на послевоенных свидетельствах), что примерно равно 1,5–2 % взрослого населения Франции. Получалось так, что влияние Сопротивления на политическую жизнь Франции почти до конца войны было ограниченным и мало способствовало крушению немецкого правления.
Сопротивление (которое Сартр называл «Республикой молчания») не смогло трансформироваться в послевоенную власть – и союз католиков, социалистов и коммунистов распался. Сопротивление не стало доминирующей силой в послевоенной Франции, а значительное количество бюрократов, бизнесменов и экспертов, работавших на Виши, избежали послевоенных чисток и испытаний (а Франсуа Миттерран, например, начинавший свой путь в государственное управление именно при Виши, даже стал президентом). Поэтому часто единственное, что оставалось борцам Сопротивления – это сведение счётов с теми интеллектуалами, которые сотрудничали с немцами и Виши.
В целом взгляд Пакстона гораздо более комплексный и глубокий. Он уделяет внимание и тем факторам, которые предшествовали Второй мировой, более того – они являются для него ключом для понимания феномена сотрудничества интеллектуалов. Кроме того, его понимание деятельности интеллектуалов во время оккупации далеко не дихотомично – он рассматривает этот период не как столкновение двух противоположных образов поведения, а как сосуществование большого числа коллаборантов и молчаливого недовольного меньшинства. А сама нацистская оккупация предстаёт здесь не только внешней силой, навязывающей чуждый режим, но и силой, которая высвобождает множество внутренних противоречий, пронизывающих всё общество.
III
Границы между коллаборационизмом и Сопротивлением зачастую были размыты – так говорят историки. Но что это означает на практике? Как эти границы раздвигались? И как осуществлялся переход из одного модуса в другой? Не так уж сложно. Опишем это на примере жизни одного яркого авантюриста, немало преуспевшего благодаря оккупации.
Предприниматель Жозеф Жоановичи, еврей из Кишинева, родился в 1905 году. В 1925 году он эмигрировал во Францию, где вскоре преуспел. Он занимался бизнесом разной степени сомнительности: начал со сбора лома и старья и так хорошо на этом поднялся, что уже к 1929 году его называли «королем лома». У Жоановичи появились связи во французской элите, с помощью которых он подключился к выполнению контрактов для строительства линии Мажино. И это все притом, что Жоановичи был практически неграмотным, а говорил на смеси русского, румынского, идиш и французского.
В дальнейшем его фирма открыла свои представительства в Голландии и Бельгии, а еще позже у нее завязались отношения с нацистской Германией – и через третьи страны цветной металл потёк в Германию. Тогда же, ещё до войны, у Жоановичи появились друзья в гестапо. Чем он и не преминул воспользоваться, когда Франция оказалась разделённой и оккупированной немцами.
По условиям перемирия с немцами вишистская Франция была обложена солидными репарациями, что давало возможность немецким предпринимателям начать выкачивать из страны ресурсы. Жоановичи стал посредником между немецким капиталом и Францией, которую немцы хотели хорошенько пограбить. В 1941 году Жозеф стал главным поставщиком рейху нежелезистого металла. В руководимом абвером «бюро Отто» – с оборотом в сто пятьдесят миллионов франков в день – он числился заместителем начальника отдела кожи и металла. А ещё Жоановичи вместе с главой французского гестапо Анри Лафоном (расстрелян в 1944 году – Сопротивлению его выдал все тот же Жоановичи) открыл фирму, в которую нанимали исключительно евреев.
Рассказывают, что как-то раз Лафон и Жоановичи выпивали в баре и Лафон сказал своему бизнес-партнеру: «В конце концов, Иосиф, ты же просто грязный жид!». На что Жоановичи ответил, отпив шампанского из бокала: «А сколько стоит перестать им быть, гауптштурмфюрер?» В конечном счете, Жоановичи получил статус почетного арийца.
При этом Жоановичи следил за тем, как менялась ситуация, и вовремя установил контакты с Сопротивлением. Он финансировал отряды Сопротивления и одновременно давал деньги и грузовики французским гестаповцам. В ходе парижского восстания в августе 1944 года Жоановичи помог оружием и грузовиками восставшим участникам Сопротивления. Он же выкупил племянницу де Голля из гестапо. И он же сдал своего бывшего бизнес-партнера-гестаповца Лафона и его коллегу Пьера Бони, пытавшихся с семьями сбежать в Испанию. Обоих расстреляли; Лафон незадолго до смерти сказал: «Ну, хоть раз Жозеф сделал что-то».
На всем этом Жоановичи не забывал зарабатывать – 11 августа 1942 года он снял в банке по одному-единственному чеку двадцать три миллиона. 22 декабря 1942 года – выплатил подрядчикам триста двадцать два миллиона. Его состояние оценивали в сумму от одного до четырёх миллиардов. Но на суде в 1949 году он признался, что за годы оккупации заработал жалкие двадцать пять миллионов: и это притом что во время войны он мог за вечер в карты проиграть несколько миллионов франков.
