Потом, когда – обессиленная – рухнула мне на грудь, полежав, встала, влепила мне пощёчину, обозвала хамом невоспитанным, наглецом и невеждой, оправила платья, фыркнула и пошла обратно. Едва сдерживая себя, чтобы не подпрыгивать при этом, как Пламя, когда ей в тот раз купили платья, и не напевать песню радости без слов. Женщины! Пойми их!
Так вот, вошли мы в стены столицы в крайнем истощении. Потому толпы на улицах, шум и гам, вонь оглушили. Да ещё эти зазывалы наперебой орали, стараясь перекричать друг друга, заманивая нас именно в свой гостевой дом или постоялый двор, шумно и заученной скороговоркой убеждая, что именно их заведение – самое-самое! Самое чистое, самое дешёвое, еда самая вкусная, а сервис – самый услужливый, самый расторопный и самый ненавязчивый.
Я уже знал последовательность движения по этим узким улочкам каменных тоннелей – столько раз уже мне было всё это словами описано! Потому – ледоколом пёр вперёд, презрительно игнорируя вообще всё происходящее. Следом Пашка вёл телегу. Пешком. Под уздцы. А женщины, своими ягодицами, охраняли самое ценное. Или то, что ими считалось самым ценным. Про уличных ловкачей-щипачей столичных Боярыня нам все уши прожужжала. Навылет! Потому в руке у меня ногайка, у Пашки – дубина запасного обуха топора, у Лилии – розги.
Особенно горестно было смотреть на Пламя. Она так ждала столицу, так мечтала о ней! А попала – в ад! Базарный день, воскресенье, по-моему. Время – к полудню. Самый ад. Предел жары, людности, шума, вони, бестолковости.
Благо ехать было недалеко. Это для Порубежья Светогор – глыба. А для столицы властитель порубежного лена – мужик. Потому смог купить хотя и особняк, но в Чертаново. Тьфу! Какое, к чертям… Угадал! Квартал так и назывался. Тут много жило делопроизводителей и писцов имперских. А письменность – клинопись. Люди всю жизнь чёрточки рисовали на бумагах. Их так и звали – черти. А квартал – Чертанов Конец. Во как!
Только вот ворота нам никто не открывает, черти! Прыгаю через ворота, поднимаю засов, открываю воротины. Лилия – рассерженной (или – испуганной? не разобрал – быстро промелькнула) фурией – летит по ступеням. Фух! Живы! Сверху крики, взвизги, писки боли от обжигающих ударов розгами по голым ягодицам. Из окон, из дверей, как истинные черти – ребята и девчата. Не сильно обременённые одеждами. И – в конюшню, где бьются некормленные и непоенные транспортные средства студентов прохладной жизни.
Усмехаюсь в шарф. Я как-то иного и не ждал. Студенты! Да без родительского контроля! Шалопаи!
Вижу красное лицо Пламени, лисью, от любопытства, мордочку Бозы, выпученные глаза Пашки.
– Запирай ворота, Павел, – толкаю я его, тем отрываю от созерцания прелестей знатных отпрысков. – Не хватало ещё, чтобы они в таком виде по городу скакали.
– И чё? – пожимает плечами Пад. – Пусть выставят себя посмешищем.
– Честь знати – не только забота самой знати. Но и наша с тобой, – отвечаю я, вновь подталкивая его к воротам.
– Чёй-то? – опять тупит он. Не отрывая глаз от сочных и юных дев.
– Исполняй! – повысил голос я, в этот раз пихаю его уже коленом и уже – под зад. – Потом объясню. Внучка моя названая, ты бы глазки тоже опустила.
В это время из конюшни слышу такой вот диалог:
– Эй, кто знает, что это за ведьма с плёткой?
– Язык-то прикуси! А то – укоротят! «Корова!» Таких людей знать надо в лицо! Это вдова Медного Властителя.
– Это мать Красноголовых?
– И любовница Северной Башни!
– Северной Башни? Того самого? Про которого Сирка Красный все ужи залюбил?
– Вот и думай, когда рот открываешь! Ребят, может, её научим, чем ей язык занять?
– Ой! Кто бы научил? Ты, что ли, сморчок?
Дальше пошла обычная подростковая перепалка по пискометрии.
Пад закрыл наконец ворота. Отправляю его в дом с заданием вынести всей этой голытьбе их шмотьё. Но Пашка, едва войдя в двери, тут же вылетел оттуда да кубарем покатился по ступеням вниз. Стоит на четвереньках, как конь – головой мотает, на щеке проявляется красная пятерня.
А в дверях стоит молодая фурия, гордо вскинув голову, уперев руки в стройные бока, агрессивно выпятив острые, как пики, груди. Видя, что притязаний на неё больше нет, фурия фыркнула, мотнула головой с водопадом нечесаных волос, манерно развернулась. Только вот…
– Волчица! Кто это тебя под хвост ужалил? – крик из конюшни и молодецкий смех в десяток глоток.
Поперёк почти мальчишеских ягодиц фурии наливался кровью узкий длинный след. Этот смех, как ветром, сдул фурию, оказавшуюся той самой молодой Волчицей, – внутрь дома.
Вздыхаю – молодость!
– Коза драная, – не поворачиваясь, говорю я. – Ты глазки-то не прячь, бесстыжие. Иди, неси этим жеребцам и кобылкам их тряпки. Пашка! Пад! Голых со двора не выпускать!
– Понял! Слушай, а чёй-то ты раскомандовался?
– Тебе как ответить? Словами или сразу – в ухо сапогом? По праву сильного! Коней – распрячь, накормить, напоить, обиходить!
– Чёй-то? Я чё – конюх?
Подхожу, смотрю. Сжимается.
– Ты теперь – всё! Ты пока управдом!
– Чёй-то? А чё это?
За него отвечает Коза, набрав разбег с порога, пригибает Пашку до самой земли, падает ниц подле.
– Благодари господина, меднолобый! Старший над прислугой ты теперь по дому, дурень! – шипит она.
– Да-да, – киваю я, – старший. Над самим собой. Что-то не вижу я тут больше прислуги. А, во! Над Козой старший будешь. Или она над тобой. Будет тоже домоуправительницей.
И отпрыгиваю от них, чтобы сапоги не целовали, хватаю девочку.
– Пламя, бери Малыша, пошли в дом!
Взбегаю по ступеням, вхожу в настежь распахнутые двери, за захламлённой прихожей – картина маслом! В короткой шеренге стоят юноши, двое длинных красноволосых и один чуть ниже с русо-пепельной гривой, прикрывая ладонями достоинства, которые в данном случае были недостатками. Потому как одет был только один из них – тот что медноволосый, но не самый мясистый, видимо – младший из них двоих. И одет он был в один сапог. При этом в гостиной – форменный бардак притона – последствия продолжительной пьянки и свального греха, прямо тут же. И по всему этому бардаку, вдоль этой короткой шеренги, вышагивал фельдфебель, что ночами согревает мою постель, стегая себя по юбкам розгой, в чувствах, а правой – рубя воздух, в такт словам, громко, с чувством, с толком, с матом стыдила молодых людей, что устроили себе прохладную, пьяную жизнь, в то время как… космические корабли бороздят просторы Вселенной…
Я аж покачнулся и упёрся во что-то мягко упругое, взвизгнувшее. От этих слов, выскочивших в мои мысли, мне подурнело. Откуда это? Какие корабли? Нет, не дотяну я до зимы. Свихнусь – раньше!
Из-под моей руки выворачивается та самая фурия, молодая Волчица, что избежала участи стоять в шеренге вместе с братом, но обжигающего удара розгой успела отхватить, а из солидарности – стоит тут же. Вот что значит княжья кровь. Даже в таких мелочах головы их иначе работают. Я её не заметил сразу, потому как молодая, подтянутая, спортивная, почти миниатюрная Волчица как раз в то время, как я вошёл в помещение, присела поднять чей-то плащ, чтобы прикрыться. А когда она выпрямилась – я на неё и упёрся.
