* * *
Накануне премьеры Морис заметил, что надо бы купить букет.
– Зачем? – изумилась Мирослава.
– А что вы собираетесь вручать Хованской?
– У нас в саду есть прекрасные лилии и сирень.
– Но существуют общепринятые правила…
Мирослава не дала ему договорить:
– Они и существуют для того, чтобы было что нарушать.
Морис махнул рукой, поняв, что спорить с ней бесполезно.
Однако через некоторое время он спросил:
– А что вы наденете?
– В смысле?
– В том смысле, что мы идем в театр, как раньше говорили – храм искусства, и там не принято появляться в джинсах и полукроссовках.
– А в чем там принято появляться? – живо заинтересовалась Мирослава.
– Ну, я думаю, – смутился он, – в вечернем платье, в красивых туфлях…
– И с ниткой жемчуга на шее, – захохотала она, – а диадему напяливать?!
– Мирослава!
– Что Мирослава?
– С вами невозможно разговаривать!
– Но ты же разговариваешь.
Он тяжело вздохнул, но не отступил:
– И все-таки?
– Что все-таки? – прикинулась она, что не понимает.
– Надеюсь, вы смените джинсы на что-то более праздничное.
– Ладно, – смилостивилась она, – уговорил, надену серые брюки и сиреневую ажурную блузку, – она бросила на него лукавый взгляд, – тебе понравится.
– А что наденете на ноги?
– Туфли.
– У вас есть? – слегка удивился он.
– Найдутся.
– Я могу на них посмотреть сейчас?
– Можешь, иди в гардероб и ищи.
– А сами вы не можете их показать?
Она покачала головой.
– Почему?
– Лень.
– Так их же все равно нужно доставать.
– Завтра.
– Лучше приготовить с вечера.
– Премьера завтра вечером, вот завтра и достану.
– Вы упрямая.
– Ну, ты тоже, допустим, не подарок, – усмехнулась она.
Морис решил больше не спорить.
На следующий день ближе к вечеру он срезал самые красивые лилии и несколько пышных веток сирени, аккуратно собрал их в два букета, обернул целлофаном и опустил в воду.
– Зануда, – услышал он насмешливый голос Мирославы и обернулся.
При взгляде на нее на его лице отразилась целая гамма чувств – изумление, восторг, радость…
На ней были светло-серые брюки, полупрозрачная блузка нежно-сиреневого цвета, плавно спускающаяся на бедра, и серые замшевые туфли-лодочки на низком каблуке. Часть ее длинных русых волос была поднята вверх над высоким, как у античных скульптур, лбом, а вторая часть свободно растекалась по спине и плечам.
На лице ее не было и капли косметики, но все равно глаза, губы казались яркими, а кожа белой, как лепестки лилий, и лишь на скулах присутствовал намек на румянец, точно на них откуда-то падал отсвет зари. Пахло от нее свежей зеленью и совсем немного ландышем, орошенным росой.
– Какая вы! – невольно вырвалось у него.
– Какая же? – с улыбкой спросила она.
– Божественная.
– Не забудь сказать об этом Шуре, – усмехнулась она.
– А зачем ему? – удивился Морис.
– Ты прав, – покладисто согласилась она, – ему незачем.
У ворот раздался требовательный гудок автомобиля, который и вывел Миндаугаса из состояния зачарованности.
– А вот и Шура, легок на помине, – сказала Мирослава, – иди открывай, а то так и будет гудеть, пока всех соседей не перебаламутит.
Перебаламутить под настроение Наполеонов мог кого угодно, хотя коттеджные участки располагались на приличном расстоянии друг от друга.
Поставив свою белую «Лада Калину» в гараж, Наполеонов вошел в гостиную. На нем был красивый костюм, галстук и начищенные до зеркального блеска ботинки.
– Кто это? – притворно удивившись, спросила Мирослава.
– Мама настояла на том, чтобы в театре, тем более на премьере, я выглядел прилично, – принялся смущенно оправдываться Шура.
– А у меня вместо мамы девочка, – сказала Мирослава тонким голоском.
– Кто? – Шура моргнул.
– Морис, – ответила Мирослава, – тебя мама воспитывает, а меня Миндаугас.
– Значит, это он уговорил тебя одеться прилично? – спросил Шура.
– Не уговорил, а заставил.
Шура фыркнул.
Вошел Морис, на нем был серый костюм в тон брюкам Мирославы, замшевые серые ботинки, светло-голубая рубашка и синий галстук.
– Я потрясен! – сказал Шура.
– Чем?
– Вами, ребята, и даже чуточку самим собой.
Ехать они решили на «БМВ», оставив остальные автомобили в гараже. Шура на мгновение засомневался, но потом сказал:
– Я же все равно после театра к вам поеду.
– Вот именно, – кивнула Мирослава.
Морис настоял, чтобы прибыть в театр заранее, не суетиться, не спешить. Так и сделали.
Благо времени до начала спектакля оставалось достаточно, походили по фойе, внимательно рассматривая галерею всех актеров, служивших когда-либо в этом театре, начиная с позапрошлого века. Останавливались перед каждым портретом и знакомились с коротко изложенной информацией.
Шура несколько раз порывался убежать в буфет, но его не пустили, сдерживая его искренние порывы с двух сторон.
– Сладили с маленьким, дылды, – обиженно выговаривал он им.
Но «дылды» были непреклонны.
– Мы сюда пришли не есть, – сурово произнес Морис.
– Если ты сейчас натрескаешься пирожных, – поддержала его Мирослава, – то не сможешь получить полное удовольствие от спектакля.
– Я всегда и от всего получаю полное удовольствие, – огрызнулся Шура, но вырываться не стал, прикинув, что его шансы равны нулю.
Как только в зале погас свет и был поднят занавес, все наносное куда-то ушло, и жизнь, оставшаяся за стенами зала, на время поблекла. Играли актеры удивительно хорошо, даже нельзя было назвать действо игрой, это была маленькая жизнь. Актеры шагнули в девятнадцатый век и увлекли туда за собой зрителей. И вот они все вместе жили в том мире жизнью тех людей – любили, страдали, совершали сделки, негодовали, надеялись, приходили в отчаяние. А потом плакали, не замечая стекающих по щекам слез, над судьбой несчастной Катерины.
Когда прозвучала последняя реплика и опустился занавес, в зале на несколько секунд наступила удивительная тишина, нарушаемая только чьими-то тихими всхлипываниями. Потом актеры вышли на сцену, и зал взорвался восторженными и благодарными аплодисментами. На сцену несли букеты и целые корзины с цветами.
