Часть первая
ЛЮБОВЬ ВСЕЙ ЖИЗНИ
ПРОЛОГ
Саламанка, 1995 год
Одинокая каменная плита стояла на небольшом возвышении, белый мрамор сверкал в густом мраке, словно огонь маяка. Плотный серый туман окутывал землю, смыкаясь с нависшими над ней облаками, но ему не нужно было света, чтобы найти дорогу к могиле или прочитать надпись, выбитую на мраморе.
САРА-ДЖЕЙН ДУНКАН
1865–1940
Любимая жена,
ушедшая с этой земли,
но оставшаяся навеки
в моем сердце.
Сара. Они вместе радовались жизни больше полувека. И могли бы быть вместе в пятьдесят, в сотню раз больше, и этого им было бы недостаточно. Она заполнила пустоту его жизни, осветила мрачные недра его проклятой души.
Он застонал, вновь переживая боль от ее ухода.
— Почему, Сара?
Вопрос исторгнутый из глубины сердца, эхом отдался в тишине.
Почему? Почему? Почему?..
Он проклинал себя за то, что позволил ей уйти, понимая одновременно, что любовь к ней не давала ему выбора.
— Сара, любимая, вернись ко мне!
Боль разлуки пронзила его так же резко как в ту ночь, когда он в последний раз держал ее в своих объятиях.
Он ласкал холодный мрамор, под которым покоились ее останки. Все тщетно. Женщины, которую он любил больше жизни, нет, она ушла. Ее душа, ее существо покинули землю, чтобы прильнуть к небесам, навеки отринувшим его.
Сара.
Она была частью его сердца.
Единственным утешением в его мрачном одиночестве.
— Сара, Сара, почему ты оставила меня? Мир мой настолько отвратителен, что душа твоя не выдержала?
При этом напоминании о собственной греховности из глубины его души вырвался стон. Но ведь она почти сразу поняла, кто он такой, и не отвергла, полюбила его, откликаясь каждым биением невинного сердца. Он проклят, виной всему его черная душа, от Сары ничего не зависело…
Прижавшись щекой к влажной траве, он закрыл глаза, вспоминая, как все начиналось…
ГЛАВА I
Англия, 1981 год
Из темноты он украдкой наблюдал за ней последние тринадцать лет, видел неловкие движения слабых ног. «Дистрофия нижних конечностей», — определил доктор. Она не могла ходить.
Он видел, как в огромных голубых глазах умирала надежда, когда она вынуждена была смириться с тем, что никогда не сможет бегать и играть, как другие, жившие в приюте девочки. Став старше, ей пришлось принять и всю безнадежность того, что она никогда не выйдет замуж, не будет иметь детей, что ей придется в одиночестве влачить дни своей несчастной жизни. Никто не полюбит ее, у нее никогда не будет семьи, заботящейся о ней или помнящей ее, когда она уйдет с этой земли.
Только он один мог почувствовать всю глубину ее отчаяния и сердечной боли, он один знал, как сильно ей хочется бегать под золотистыми лучами солнца или бродить вечерами в серебряном свете луны.
Он был единственным, кто слышал ее приглушенные рыдания в черноте ночи — для других она всегда старалась выглядеть довольной и спокойной. Но наедине с собой, в своей комнате, она проливала горючие слезы, разъедавшие его сердце подобно кислоте.
Он никогда не пытался дать ей знать, что видит ее. Никогда. Он желал оставаться невидимым, разделяя ее одиночество и легче перенося свое.
Итак, он привык наблюдать за ней. И вот однажды…
Была летняя ночь, и он следил за девушкой с неосвещенной веранды. Он знал, что она провела день в монастырском парке, глядя на играющих детей и влюбленные парочки, молодые и не очень, прогуливающиеся вдоль аллеи.
Жизнь проходила мимо нее.
Отказавшись от ужина, она попросила отвезти ее в комнату пораньше. Ей хотелось лишь одного — лежать с открытыми глазами так долго, пока все не заснут. Огонек одинокой свечи рядом с постелью освещал ее бледное лицо.
Сердце его сжималось от боли. Она говорила сама с собой, но таким нежным и тихим голоском, что он едва мог слышать.
— Ты должна сделать это, Сара-Джейн, — послышались вдруг в ее голосе новые твердые нотки. — Я знаю, ты можешь. Доктора иногда ошибаются.
Следующие пять минут он наблюдал за ее усилиями сдвинуться на край кровати, видел, как она заставила себя сесть, опуская слабые дрожащие ножки и касаясь ими пола.
— Ты сможешь. — Затаив дыхание и вцепившись в спинку кровати, она попыталась встать на ноги.
Над бровями ее выступили капельки пота, и, постояв какой-то краткий момент, она вдруг упала.
Он пробормотал ругательство, вне себя от боли и негодования за ее несчастную участь.
— Бесполезно, — прошептала она полным отчаяния голосом. Из ее глаз полились слезы. — Никто никогда не поможет мне, не полюбит меня. Всю свою жизнь я проведу в монастыре, так и не узнав ни капли из того, что доступно другим девушкам. Я никогда не выйду замуж, у меня не будет детей…
Она сидела, уставившись в пол, плечи ее болезненно вздрагивали.
Для него был невыносим этот ее припадок, отчаяния и тоски. Никогда еще она не погружалась так глубоко в свое горе и одиночество, всегда стараясь казаться приятной и держась достойно и уверенно. Она была очень красивой девочкой, уже на пороге женственного расцвета. И кто бы теперь смог порицать ее за внезапную слабость — ведь она не могла не чувствовать, как жизнь проходит мимо.
Ему захотелось открыться ей, подойти и успокоить, обнять за вздрагивающие плечики, прижать к себе, дать уверенность и покой, в которых она так нуждалась… Но он не мог разоблачить себя.
Уже уходя, он случайно обернулся и увидел, что она достает из-под подушки бутылочку с темным содержимым. Какое-то время девушка рассматривала ее с задумчивым выражением лица, и он вдруг понял, что она решила лишить себя жизни.
Не думая о последствиях, он шагнул в ее комнату.
Сара-Джейн вне себя от изумления уставилась на высокого черноволосого мужчину, оказавшегося вдруг в ее спальне. Он был одет во все черное, начиная с мягких ботинок и кончая широким плащом, окутывавшим его подобно темному облаку.
— Сара, не смей!
Его голос был мягким, завораживающим, гипнотизирующим. Словно заколдованная, Сара застыла, прижимая к груди бутылочку с ядом.
— Не сметь что?
— Не лишай себя жизни, Сара!
Она заморгала, глядя на него — слишком неожиданно он появился, — и непонятно было, откуда он узнал о ее намерении.
