— Столько лет совершенно один, без близкого человека рядом. — Грустный голос Нади прозвучал совсем тихо.
Анна удивленно взглянула на младшую сестру. Она все поняла и вдруг сказала:
— У вас большая разница в возрасте. Двадцать два года!
— Мама тоже была совсем юной, когда вышла за папу, — с вызовом ответила Надежда. — Папа на двадцать три года старше мамы.
Анна поняла, что Надя размышляла на эту тему. Значит, все серьезно. Она посмотрела на младшую сестру так, словно впервые ее увидела:
— Так ты об этом думаешь…
— Ладно, надо папу кормить и убираться, — сказала Надя, как отрезала.
Она любила, чтобы в доме был образцовый порядок. Принялась за уборку. На шум выглянул заспанный Сталин. Увидел Надю с щеткой в руках.
— Что это тут творится? Что за кутерьма? А, это вы! Ну, сразу видно — настоящая хозяйка за дело взялась!
— А что! Разве плохо? — встала в оборонительную позу Надя.
— Нет! Очень хорошо! — добродушно сказал Сталин. — Наводите порядок, наводите… Покажите им всем…
Он не мог скрыть своей симпатии к младшей Аллилуевой.
— За вами уж два раза из Смольного присылали, — сообщила Надя.
— Что-нибудь рассказывали? — поинтересовался Сталин. — Как там дела, не говорили?
— Нет, просто просили передать, что товарищи вас ждут.
— Думаете, пора? — задумчиво переспросил Сталин. — Не люблю торопиться. Надо уметь ждать.
Он зашел на кухню, Анна налила ему чаю и вдруг сказала:
— Имейте в виду: Надя — в папу, а он по характеру горд, строптив и непокорен.
Сталин не успел ответить. Вошел Сергей Яковлевич. Поинтересовался у Сталина:
— Хотел спросить, а что Чхеидзе, где он?
— Сложил полномочия вместе со всем президиумом Петроградского совета. Пост председателя Петросовета перешел к Троцкому. А Чхеидзе уехал в Грузию. У него нет будущего, — презрительно ответил Сталин.
— А ведь одно время его воспринимали как президента будущей Российской республики, — не без иронии вспомнил Сергей Аллилуев. — Он уже и вел себя соответственно.
— Мне рассказывали, как назначенный министром иностранных дел Милюков позвал товарищей по кадетской партии в свои министерские апартаменты! — со злой усмешкой произнес Сталин. — Хвастался. Шелк, золото, лакеи. И кто он теперь? Никто! Дилетанты! Ночью поделили должности и думали, что вечно будут на вершине. Не понимают, что борьба за власть не прекращается ни на минуту. И желающие отнять должность толпятся у тебя за спиной.
Сталин закончил завтрак и потянулся за трубкой.
— Я хотел спросить, — неуверенно начал Аллилуев. — Конечно, с февраля численность нашей партии выросла в десять раз. Но нас все равно только лишь двести сорок тысяч. Не маловато ли для реального влияния на огромную страну? За нас рабочие и солдаты, но страна-то крестьянская. Дойдет дело до выборов в Учредительное собрание, крестьяне за эсеров проголосуют, это их партия.
— Ты правильно отметил, Сергей, — ответил Сталин. — За нас рабочие и солдаты. Это главное. У них реальная сила. С ними мы выкинем Временное правительство, всех этих болтунов. Возьмем власть. И уже никому ее не отдадим.
Он посмотрел на часы:
— Наверное, мне пора.
Вновь обратился к Аллилуеву:
— Судьба страны, Сергей, решается не на выборах. И не на митингах. Мы шестой съезд партии провели в полулегальной обстановке. Протокола даже не вели — на случай если полиция нагрянет. Без Ленина, без Зиновьева. Записных ораторов не было. Главный доклад мне поручили. И все нужные решения приняли. Пугали нас: как без Ленина? Справились. Партия под нашим руководством только крепче стала.
Он стал не спеша одеваться. Ольга Аллилуева отгладила ему недавно купленный костюм.
Сергей Яковлевич Аллилуев достал газету:
— Я тут встревожился, когда купил «Петроградский листок». Не читал?
Сталин покачал головой:
— А что там?
— Заметка, которая меня напугала. Читаю:
«Вчера в цирке Модерн при полной, как говорится, аудитории прекрасная Коллонтай читала лекцию. “Что будет 20 октября?»” — спросил кто-то из публики, и Коллонтай ответила: “Будет выступление. Будет свергнуто Временное правительство. Будет вся власть передана Советам”, то есть большевикам. Можно сказать спасибо г-же Коллонтай за своевременное предупреждение. Третьего дня Луначарский клялся, что слухи о выступлении — злая провокация».
Аллилуев отложил газету:
— Чуть ли не дату вооруженного восстания назвали! Разве так можно?
— И что же? Ничего, — снисходительно сказал Сталин. — Наши враги бессильны. Они только красиво говорить умеют. Действовать не умеют. Могли нас в июле передушить, как слепых котят. Духу им не хватило! Выступали, совещались, резолюции принимали… Все профукали. А теперь поздно. Сила на нашей стороне. И когда Зиновьев с Каменевым выступили против вооруженного восстания, это нам на самом деле тоже никак не помешало. Предупредили Временное правительство? А что Керенский может? Ничего! Ему никто не подчиняется. Проступок Зиновьева и Каменева в другом. В партии должна быть железная дисциплина, и все обязаны ей подчиняться. Дисциплина хромает. Людей надо подтянуть. Так что не тревожься, Сергей, нас теперь никто не остановит.
Сталин похлопал Аллилуева по плечу:
— Совершим революцию, пришлю сватов.
Когда он спустился вниз, старик-швейцар, отставной солдат, предупредительно распахнул перед ним тяжелую дверь. Сталин равнодушно кивнул ему и хотел пройти. Словоохотливый швейцар заговорил с ним:
— А я раньше в гостинице работал. Однажды сам Александр Федорович Керенский, председатель Временного правительства, к нам приехал. Я дверь распахнул, а он вместо денег подал мне руку. То ли дело раньше, приедет какой-нибудь генерал да рубль на чай даст. Вот это я понимаю. А то руку сует. На что она мне…
И швейцар выжидающе посмотрел на Сталина.
— Правильно, отец, — одобряюще кивнул Сталин. — Революционно мыслишь.
Он засунул руки в карманы пальто, поднял воротник и зашагал в сторону Смольного.
Младшая дочь Аллилуева Надя, несмотря на октябрьскую свежесть, распахнула окно, чтобы проводить его взглядом.
Кабинет Ленина
Политическая жизнь страны сосредоточилась в двух служебных кабинетах.
В одном — у себя в Кремле — сидел в кресле смертельно усталый и очевидно нездоровый Ленин. Он работал из последних сил. Глаза больные, лоб потный, он постоянно вытирал его платком. Действовала только левая рука. Правая, пораженная параличом, бессильно лежала на подлокотнике кресла. Всякое усилие давалось ему с большим трудом. Но Владимир Ильич не хотел на покой.
