Торопясь приобщиться, я — уже на бензоколонке — купил карту благодатных «воронок» (vortex), ради которых сюда и съезжаются паломники. К ближайшему колодцу веры все брели гуськом и молча по каменистой тропе вдоль быстрого, но мелкого потока. Путь завершился островком посреди стремнины, который украшали пирамидки из гальки, сложенные нашими благодарными предшественниками. Усевшись в позе, отдаленно напоминающей медитативную, я стал дожидаться разряда духовной энергии — и зря. Ничем сверхъестественным меня Седона не одарила, но чем дольше я там сидел, тем меньше мне хотелось встать. Не умом (в таких случаях он отдыхает), а нутром я понимал, что вряд ли у меня найдутся дела важнее того покоя, который я делил с алыми скалами, говорливой речкой и парящими орлами.
Но им, как и мне, пришла пора обедать. Оставив из благодарности свой камень в груде других, я, догадываясь, что совершаю ошибку, вернулся восвояси, заглянув на обратной дороге в «Метафизический супермаркет» с амулетами для доверчивых.
Сам я, конечно, не верю шарлатанам; я знаю, что они правы, и всю жизнь ищу «тонкие места», где верх соприкасается с низом, позволяя нам побыть между ними.
На колесах
Навигатор
15 сентября 1830 года открылась железная дорога, соединившая Манчестер с Ливерпулем. Представлявший последний в парламенте Уильям Хаскинсон ехал в одном поезде, а в другом, встречном, сидел сам Веллингтон. Когда паровозы остановились на полпути для набора воды, Хаскинсон вышел, чтобы пожать руку герою, и не заметил, как поезд пришел в движение. Вернее, заметил, но не смог рассчитать время, которое ему понадобится, чтобы уйти с пути. В результате он попал под колеса и через несколько часов умер, став первой и самой знаменитой (до Анны Карениной) жертвой железной дороги.
Этот трагический инцидент объяснялся тем, что люди неожиданно столкнулись со скоростью, превышающей их опыт и воображение. Впервые увидев, как мчится поезд, английские крестьяне решили, что его молниеносное движение сведет с ума не только пассажиров, но и коров, пасущихся вдоль рельсов. До изобретения паровоза никто не мог передвигаться быстрее скорохода, всадника или моряка. Тот мир был не только шире нашего, но и более разнообразным. Ведь ориентация в пространстве зависит от того, как мы им пользуемся.
Спешившись, к примеру, мы видим мир совсем не так, как сверху. Чтобы в этом убедиться, вовсе не обязательно держать конюшню, мне хватает и велосипеда. Взобравшийся в седло ощущает себя приподнятым над толпой и вынутым из нее. Но в целом, утверждает история, ноги удобнее колес.
Греки не доверяли и лошадям. Каждая ела за четверых хозяев, и они не могли карабкаться по острым, как иголки, скалам, которые, собственно, и составляют Элладу. Предпочитая на войне пехоту, а в путешествиях — корабли, греки считали дорогой море.
Колесо выиграло лишь тогда, когда ему создали привилегированные условия: железную дорогу. Попав в окно поезда, пейзаж пришел в движение. Он уже не степенно разворачивался перед восхищенным, но и усталым путником, а мелькал с быстротой, которая предсказывала появление кино и укачивала непривычных пассажиров до тошноты.
Пораженный этим эффектом, Уильям Тёрнер, который во всём стремился к «эстетическому потрясению, внушающему зрителю восторг и ужас», написал картину «Дождь, пар и скорость». Критики разглядели на холсте лишь желтки с мыльной пеной. Но одна недовольная дама, отправившись с выставки в дождь домой, выглянула из окна вагона и увидела встречный поезд точно таким, каким тот был изображен на картине. Возбужденная открытием, она вернулась в Лондон, чтобы выразить Тёрнеру восторг и назвать его реалистом. Так искусство открыло новый сюжет: скорость, которая подкупала и сводила с ума футуристов.
Другому авангардному течению пришлось ждать авиации. Сразу после Первой мировой войны чета Хемингуэев отправилась из Парижа в Страсбург на пассажирском самолете румынской авиакомпании. Жена писателя отказывалась от путешествия, ибо не нашла на довоенной карте Румынию и боялась доверять стране, не попавшей в географический атлас. Полет все же состоялся, и Хемингуэй, чутко относившийся к современной ему живописи, написал, что впервые понял кубистов, увидав землю из иллюминатора.
Я его понимаю и всегда сажусь у окна. С высоты наша планета плоская и большей частью одноцветная: в Гренландии — белая, в прериях — бурая, над Сахарой — желтая. В Калифорнии картину разнообразят голубые запятые бассейнов, в Голландии можно разглядеть уходящие за горизонт грядки разных цветов, напоминающие флаг несуществующей державы.
Вид сверху возвращает нас к физической карте от политической, и это шаг вперед от имперского сознания к экологическому. Чтобы завершить этот путь, понадобился взгляд из космоса. С экстремальной точки зрения Земля предстает шаром и оказывается одной на всех. Тем обиднее, что, добравшись до этической вершины, многие отступили назад, рассуждая о мире в допотопных категориях штабной карты. Не в силах отучить власть от страсти к расширению родных пределов, космос изменил сами карты — ментальные.
Теперь на нас смотрят сверху бездушные спутники. Проникнув в каждый автомобиль, они незаметно пробираются в самую древнюю, доисторическую часть человеческого сознания — ту, которая позволяла ориентироваться на местности и жить с открытыми глазами.
Первый навигатор привел меня в неописуемый восторг. Умная машинка знала про меня больше, чем я сам. Стоило мне сесть за руль, как она тут же выясняла, где я нахожусь, куда собираюсь и как нам с ней легче добраться до цели.
При этом навигатор давал советы на разные голоса. Сначала я остановился на британском джентльмене, но вместе с оксфордским выговором он принес английский словарь, весьма существенно отличающийся от американского, когда речь заходит о дороге и дело не терпит отлагательств. Оставив англоманию для Диккенса, я отдался в руки простой русской женщины с домашними интонациями диктора Светланы Жильцовой. Возможно, это она и была, потому что я с ней уже встречался за границей. Это было в Токио, где я, ошалевший от смены времени, включил ночное телевидение и наткнулся на урок русского в ее исполнении. В машине «Жильцова» вела себя скромно и с достоинством, но и ее пришлось уволить за неумение склонять числительные. Третий и окончательный выбор пал на бесстрастный женский голос, принадлежащий, сказал бы я, хорошей учительнице со Среднего Запада. Она управляла мной и машиной, не порождая лишних аллюзий. Характерно, что я, как и все знакомые мне водители, выбрал женский голос.
— Это потому, — говорит жена, — что мужчины не терпят за рулем соперников.
Так или иначе, появление навигатора радикально облегчило вождение и избавило от ответственности. Вооруженный чужим знанием дороги, я мог ее не выбирать. Куда бы я ни направился — вперед, назад или вбок, мои капризы не отражались на результате. Все пути, включая эксцентричные, вели к цели, и я чувствовал себя горошиной, брошенной в тарелку, чтобы неизбежно оказаться на ее дне. Точку окончательного приземления теория хаоса называет «аттрактором». Она действительно притягивает к себе, соединяя неразрывной цепью два адреса — начальный и конечный.
