Теперь за нее опять возьмется машина, но на этот раз без руля. Пересев в самостоятельный автомобиль, к чему не без страха, но готовы 60 процентов американцев, мы вернем себе убитое в пробках время. В машине можно будет читать, спать, есть, смотреть кино, заниматься спортом или любовью. Автоматический водитель избавит нас от мерзких обязанностей — избегать пробок, искать парковку, объясняться с полицейским и следить за знаками. Нам останется только приятное — скажем, наслаждаться поездкой, пялясь в окно, как я это делаю, если мне удается добраться, обычно в Европе, до поезда.
Но, взяв на себя все хлопоты, умная машина мягко отберет у нас и многое другое — например, ответственность. Ведь электронный шофер — идеальный водитель. Он не превысит скорость, не нарушит правила, не станет зря гудеть, не будет пить и болтать по телефону. Следуя букве, а не духу закона, он будет ему верно служить. Поэтому мы позволим ему решать не только технические, но и нравственные проблемы.
— Что будет, — уже спрашивают философы, — если управляющий машиной алгоритм, попав по вине людей, а не автоматов, в безвыходную ситуацию, встанет перед проблемой, кого давить — слепого, переходящего в неположенном месте улицу, безалаберную женщину с младенцем, прущую на красный свет, — или рисковать жизнью владельца?
Пока ни один суд еще не ответил на этот вопрос, но важно, что он неизбежно будет поставлен. И чтобы найти выход, нам предстоит взвалить на безвинную машину тот груз нравственных альтернатив, которые не давали спокойно жить Достоевскому и его поклонникам. Не значит ли это, что, сдав совесть напрокат машине и отказавшись в ее пользу от морального выбора, мы станем чуть меньше людьми, чем были?
Мера прогресса
Отец никогда мне особо не докучал, ибо занимался моим воспитанием спустя рукава и редко. Пить, курить и ругаться я научился сам, читать книжки у нас умели все, а политической грамотой с нами делилась Би-би-си. Но в одном отец был тверд: я должен был освоить велосипед еще до того, как пойду в школу.
Считалось само собой разумеющимся, что велосипед, пока я не дорасту до водки, спасет меня от судьбы книжника в очках-аквариумах, которой избежал и сам отец, и мой спортивный старший брат, впавший в другую крайность и ставший двоечником.
Велосипед подразумевал свободу — передвижения и вообще. Он раздвигал границы дачного мира на две железнодорожные станции в одну сторону и без конца — в другую. Но главное — велосипед, как дворовый футбол, где мне ничего не светило, обнажал подростковую вирильность, с которой постоянно боролась бабушка, обучавшая меня вышивать букеты нитками мулине. Короче, отец бесповоротно включил в обряд инициации велосипед, конечно, двухколесный, а не младенческий о трех колесах.
Кошмар заключался в том, что я никак не мог поверить в машину, не умевшую стоять на двух колесах, но умудрявшуюся ездить, стоило мне на нее водрузиться. Пока отец бежал рядом, держась за седло, я наслаждался ездой. Но стоило ему отпустить меня на волю, я валился на бок. Отец утирал мою кровь и мои же слёзы и повторял урок, который я выучил наизусть. Между теорией и практикой, однако, простиралась пропасть. Ее надо было пересечь за один раз, ни секунды не раздумывая, потому что велосипед не терпел сомнения и промедления, трактуя остановку как капитуляцию перед законом всемирного тяготения. Не желая сдаваться, мы (я) мужественно продолжали упражнения в падении, пока отец не отправлялся по своим взрослым делам — пить коньяк, играть в преферанс или читать «Братьев Карамазовых».
С утра всё начиналось заново и также бесплодно, пока к нам не приехал Хрущев. Он поселился на той же улице, что и мы, но на мраморной даче. До войны она принадлежала латышскому газетному магнату, а после нее — народу, которым и был Хрущев. В белых штанах с мотней он стоял в открытой «чайке» и махал нам панамой. Лысый, как Цезарь, он справлял персональный триумф. В том году Хрущев искоренил языческий праздник Лиго и превратил православный собор в планетарий. Победив сразу две религии, он жаждал отдыха на нежарком Рижском взморье.
По обеим сторонам неширокой приморской улицы Юрас стояли прохожие и выказывали свой энтузиазм, забрасывая вождя цветами, в основном левкоями (дешевые и без колючек). Когда восторг утих и Хрущев скрылся за воротами прибрежной виллы, мы с отцом вышли на ежедневную муку. Но на этот раз всё было по-другому. Пока я катил по еще не убранным цветам, меня подхватила остаточная волна казенного ликования, и вместо того чтобы свалиться, когда отец отпустил седло, я понесся вперед, будто крылья державы меня подняли и не бросили.
В то мгновение, не занявшее и секунды, свершилась таинственная перемена: я стал другим, научившись не падать. Этот опыт объяснял суть всякого истинного знания, растворенного и неотделимого. Как просветление Будды, искусство балансировать на двух колесах стало моим навсегда — его нельзя отнять или забыть. Что бы ни случилось, я никогда не смогу разучиться кататься на велосипеде. С тех пор — уже 60 лет — я с ним не расставался.
У Беккета всегда болели ноги. Зубы у него тоже болели, но ноги больше. Кроме того, не было писателя, который бы смотрел на мир так мрачно и писал об этом так смешно.
— Я чувствовал себя, — говорит его герой, — как больной раком в приемной у дантиста.
Не удивительно, что его герои нетвердо стоят на ногах: земля тянет вниз, небо — вверх. Растянутый между ними, как на дыбе, он с трудом встает с карачек. Исконный дуализм человеческой природы лишает сил и мешает сдаться.
Нагляднее всех это изобразил скульптор Джакометти. Я не знал, что они дружили, но догадался, впервые увидев «Человека шагающего». На солнечной террасе музея в Ницце стоял бронзовый мужчина такой худобы, что он почти не отличался от резкой тени, которую фигура отбрасывала на белый мрамор. Казавшаяся двумерной, она была почти лишена тела. Вместо него мастер изобразил дух и порыв. Я принял точно такую позу и понял, почему она мучительна. Человек уже шагнул вперед, хотя еще не сдвинулся с места. Ему мешает сильный ветер, но враждебный напор стихии помогает и устоять на ногах. Сопротивление среды — условие победы или хотя бы надежды на нее.
Беккет изобразил толпу колченогих персонажей, которым дал передышку, посадив на велосипед. Пожалуй, единственный образ счастья во всем его каноне — кентавр, удачно объединивший дух с механическим телом. Об этом говорит Моллой, один из главных хромающих героев в моем любимом романе: «Хотя я и был калекой, на велосипеде я ездил вполне сносно».
Эта простая машина, намекает Беккет, предпочитавший аскетические и очевидные символы, помогала ему держаться прямо. И действительно, велосипед поднимает ездока над всеми, позволяя глядеть поверх машин и голов. С велосипеда дальше видно. Садясь в седло, меняешься сам. Водитель зависит от машины: ее нужно кормить и нельзя, как маленькую, оставлять без присмотра. Пеший обречен идти в толпе. Но всадник — аристократ дороги. Крутить педали, если у вас нет тандема, одинокое занятие, даже по телефону говорить трудно. Предоставленный самому себе, велосипедист, как мушкетер, меньше зависит от навязанных другим правил, включая дорожные. Поэтому в городе два колеса лучше четырех, ибо велосипед ужом обходит пробку.
