Наивность такой поэтики — тихое отступление, сладкий откат, каникулы души, уставшей от безжизненных вершин искусства. Добравшись до них, мэтры давно распрощались с устаревшим мастерством прямодушной условности. Ее разрушали лучшие художники XX столетия — такие как Пикассо, Джойс, Брехт, Феллини. Вскрывая собственную подноготную, их искусство обнажало прием, демонстрируя магию вымысла и разоблачая ее.
Сериал устроен проще и надежнее. Отступив назад, он оказался как раз там, где царил его ближайший аналог: викторианские романы. Вопреки прилагательному и благодаря форме, к ним относятся не только шедевры Диккенса и Теккерея, но и Толстого с Достоевским. Все они построены одинаково. Запутанные, хитроумные, многолюдные, умело расчлененные, они рассчитаны по главе на вечер, если, конечно, не пускаться в запой, как это было у меня в юности с Достоевским, которого я читал, не отрываясь на сон, еду и карты. Как смотреть — только наше дело, ибо сегодня сериалы, окончательно оторвавшись от телевидения, всегда дожидаются нас, как романы в библиотеке.
Добившись самостоятельного статуса, сериал произвел неожиданный переворот: арьергард взял реванш, искусство обратилось вспять и художественный вымысел с наслаждением повторяет прежние ходы, начиная (и это мне нравится больше всего), как Вальтер Скотт и Пушкин, с исторического жанра.
Медленное телевидение
Моя жизнь с сериалами началась с вершины — с «Декалога» Кесьлёвского. Десять серий этого теологического эпоса объединяет, помимо библейских заповедей, место действия. Всё происходит в одной варшавской новостройке, с которой автор, как на старинных японских гравюрах, снял крышу, позволяя нам увидеть происходящее внутри. Хотя Кесьлёвский поднял планку сериала на недоступную другим высоту, он не вышел за пределы жанра. Эпизоды сериала и самодостаточны, и связаны — как венок сонетов. Используя все жанры телевизионной драмы, он создал шедевр в виде метафизической провокации: последние вопросы задает не Бог, не дьявол, не автор и не герой, а действие. Поступок, обнажая скрытую от персонажей каузальную связь, ведет к назиданию, от которого нам не отвертеться. Пожалуй, такого серьезного искусства мы не знали с тех пор, как вышел из широкого употребления другой любимый вид массовой культуры — проповедь.
У работы Кесьлёвского, однако, как у всякой высокой классики, есть один недостаток. Это зрелище не на каждый день. Для будней нужны сериалы, которые требуют не так уж много и дают не так уж мало: повседневное развлечение, смешивающее в приемлемой пропорции досуг с уроком.
Именно это я нашел в тех исторических сериалах, что, взявшись за Ренессанс, осваивают целыми семьями. Сперва это были 38-серийные «Тюдоры», потом — 29 эпизодов сериала «Борджиа» с дивным Джереми Айронсом в роли обаятельного злодея Папы.
Соблазн этих проектов в том, что они восстанавливают не придуманное, как в «Играх престолов», а подлинное прошлое, в чем легко убедиться. К каждому персонажу и фабульному повороту приставлены педанты с интернета. Они тщательно сверяют сериал с документами, за которыми авторы следуют куда прилежнее, чем это принято в Голливуде. Сериалу есть где развернуться. Не выпрямляя сюжет и не жертвуя подробностями, он не врет без крайней драматургической необходимости. Поэтому как добротный исторический роман вроде тех, что писал Вальтер Скотт, или историческая трагедия, как ее понимал Шиллер, такой сериал знакомит зрителя с прошлым лучше любого учебника. Проведя одну зиму с Тюдорами, а другую — с Борджиа, я отправился в Лондон и Феррару, чтобы увидеть, где казнили Анну Болейн и похоронили Лукрецию. Ведь теперь они мне не чужие.
Чтобы добиться сближающего эффекта, исторический сериал должен справиться с трудным противоречием. Перенося нас на пять веков назад, он должен воссоздать мир предельно экзотическим и максимально узнаваемым. С первым справляются декораторы и костюмеры, со вторым — то, что с тех пор не изменилось: секс. Сбрасывая, часто буквально, покровы со своих героев, сериал делает их нашими современниками. Не удивительно, что тут ведут себя как кролики. Что, в общем-то, соответствует действительности — у Генриха VIII одних жен было семь душ.
Другой новаторский сериал переосмысливал криминальный жанр. «Настоящий детектив» соединяет уголовщину с прямо-таки чеховскими драматическими характерами. Ради этого автор подолгу показывает нам на экране одни говорящие головы. Мы не успеваем соскучиться, ибо скоро (но не сразу) обнаруживаем, что имеем дело с двумя недобросовестными рассказчиками.
Один — нервный, как Гамлет, другой — квадратный, как шкаф. Их соединяет расследование серии культовых убийств в жутких болотах Луизианы. Важно, что оба являются не теми, за кого себя выдают. Истерический циник оказывается аскетом и праведником, «простой хороший парень» — вовсе не прост и совсем не хорош. Постепенно интрига длинного сериала втягивает в себя зрителя. В критическом эпизоде мы внезапно обнаруживаем, что нас обманывают. Герои представляют одну версию событий, а камера — другую.
— Настоящий детектив, — говорит автор, — зритель, которому предлагают найти правду и понять героев.
Наконец, третий сериал — 30-серийная датская драма «Борген». Стивен Кинг назвал ее самым увлекательным зрелищем на малом экране. Борген — это датский Кремль или Белый дом, адрес высшей власти, за которую борется женщина, выбранная премьер-министром, но не переставшая быть матерью, женой и любовницей. В каждой серии мы узнаем что-то новое о демократии. Мир реальной политики — это трудная, далеко не всегда опрятная борьба в поисках шаткого компромисса. Корабль государства, ворочаясь слева направо, медленно движется вперед галсами, выдерживая при этом бешеный и никогда не утихающий напор свободной прессы. Следя 30 вечеров за этим путешествием, я понял, почему датчане считают себя самым счастливым народом Европы. Живя в маленькой, обозримой, как античный полис, стране, они и впрямь считают политику общим делом и своим домашним хозяйством.
Конечно, выбрав лучше сериалы последних лет, я умолчал о плохих, посредственных и ужасных. Но вряд ли их больше, чем пустых, скучных и глупых романов, — книгу написать проще и дешевле.
В этом сравнении нет предательства литературы, потому что она умеет жить и без переплета. Вспомним, что лучшая словесность — Гомер и Библия — родилась вне письменности, веками обходилась без нее, а значит, и сегодня может приспособиться к бескнижному существованию. Рассказчику, в сущности, важен его рассказ, а не способ, которым он добирается до аудитории. Но если бумага — носитель наррации, то телеэкран справляется с вымыслом не хуже. Овеществляя метафоры, экономя на пейзажах, которые служили нам источником школьных диктантов, воплощая без словесных портретов героев, сериал упраздняет необходимый читателю, но не зрителю служебный балласт, и сразу переходит к делу — к диалогу и действию.
Это не значит, что телевизор способен подменить собой всю литературу. Достаточно того, что сериал — это толстый роман сегодня. Приспособившись к эпохе, он сохранил свои субстанциальные черты. Прежде всего — неторопливость. Он научился у классиков заканчивать каждую главу так, чтобы читатели ждали следующую, которая приходила с очередным номером журнала. Собственно, великие книги XIX века и создавались как сериалы: главами-сериями и томами-сезонами. Это позволяло лучшим авторам, начиная с Диккенса, учитывать читательскую реакцию и корректировать романный курс. Не зря Эйзенштейн называл Диккенса изобретателем Голливуда.
