В настоящей жизни у насилия нет оправдания. Всякая война — от мировой до донбасской — оказывается ошибкой, всякий террор — от народовольческого до исламского — никуда не ведет, и отнюдь не всякий убийца знает, что и зачем делает. Но чем меньше сегодняшний мир похож на свою стройную схему, тем больше мы в ней нуждаемся.
В конечном счете детектив умеет рассказывать только одну историю. Она повествует о том, как, разоблачив преступление, сыщик возвращает норму, без которой нам жить трудно, больно и приходится.
Метемпсихоз
В прошлом году в Америке вышло более пяти тысяч телевизионных драм. Конечно, никто, включая критиков, не мог посмотреть их все, но этого и не требуется. Сериалов так много, что они поневоле повторяют друг друга, особенно детективы. Пока на экране еще только выстраивают экспозицию, любой сможет догадаться, кто убийца, а кто им быть никак не может. Раньше к первым относились курящие, а ко вторым — чернокожие. Теперь схема разветвилась, но не настолько, чтобы не опознать преступника в том персонаже, которого труднее всего заподозрить. Это может быть глуховатая старушка-гувернантка или смирный мальчик-аутист, но никогда не уголовник с блатной татуировкой или злодей с черными усиками, обманывающий жену и пинающий собаку. Все оставшееся время мы обречены следить за тем, как грубоватый сыщик (теперь чаще сыщица с несложившейся личной жизнью) по очереди убеждается в невиновности тех, на кого щедро бросает тень сценарий.
Чтобы мы всё же смогли отличить один сериал от другого, нас по пути развлекают деталями. Французы учиняют убийства в самых прекрасных окрестностях своей счастливой страны. Итальянцы берут в полицию грудастых красавиц. Скандинавы крепко пьют, англичане постоянно шутят, американцы борются за равенство рас, полов и интеллекта, а русских я плохо понимаю, потому что актеры говорят протяжно и со значением.
Но ничто не помогает справиться с невольным плагиатом. В нем виновен кризис воображения, вызванный бешеным взрывом интереса к сериалам. Телевизору не хватает оригинальных драм, идей, авторов. В пятимиллионной Дании, которая поставляет лучшие сериалы всей Европе, обнаружился такой дефицит сценаристов, что университеты вводят новые факультеты, а продюсеры разбирают студентов, едва успевших их закончить. И все потому, что на нас не напасешься, ибо тем, чем в XIX веке были романы, а в XX — кино, в XXI стали сериалы.
Роман долго был универсальным. Он обнимал жизнь и включал ее всю: быт и бытие, религию и философию, естественные науки и любовные шашни. За три века романы приучили относиться к себе серьезно, даже тогда, когда позволяли над собой смеяться. (В хорошем романе, как в пьесах Шекспира, всегда есть комический персонаж, часто — рассказчик, а иногда и автор.) Чтение заменяло образование, воспитывало чувства и учило чему попало. Не удивительно, что роман привык себя чувствовать королем литературы, но сегодня он еще царствует, но уже не правит. Демократия жанров упразднила ту узурпаторскую власть над действительностью, которая в моей школе называлась «реализм», а теперь — никак.
Конечно, роман уже давно начали хоронить, и каждый раз он выворачивался, предлагая нечто такое, что захватывало человечество и считалось мировым бестселлером. Скажем — «Сто лет одиночества», «Имя розы», «Код да Винчи», «Гарри Поттер». Но уже этот список выхваченных почти наугад книг демонстрирует кривую, спускающуюся по лестнице, ведущей вверх.
Прощаясь со второй декадой нашего века, я просмотрел перечень лучших романов, опубликованных за это время в Америке. Нет смысла его приводить, потому что все равно никто не вспомнит эти книги ни через десять, ни тем более через сто лет. Между тем если оглянуться на прошлый век, то мы обнаружим, что 1910-е были родиной великой модернистской словесности, начиная с большой троицы: Джойс, Пруст, Кафка. Сегодня таких нет и не будет — слишком много конкурентов. В борьбе с ними роман, как металл в мостах, переживает усталость жанра. Каждый раз, когда я вижу новый пухлый роман, меня охватывает ужас перед перспективой убить месяц на чтение.
У молодых всё еще хуже. Недавно я разговаривал с одной «миллениалкой», которая призналась, что их поколению не только книги, но уже и фильмы кажутся длинными.
— Два часа эмоционального напряжения, — сказала она, — слишком высокая цена за то, чтобы узнать, чем всё кончится.
И тут же, плюнув на вопиющее противоречие, она сказала, что сериалы — другое дело: смотришь неделями, а по воскресеньям — залпом.
Чтобы распутать этот парадокс, надо предположить, что сериалы дают то, что раньше предлагали другие виды искусства, а именно: массированную иллюзию реальности, вкрадчивое погружение в вымышленную жизнь, мерную, ритмически организованную композицию, чередование нарративной активности и темпераментных всплесков, океан занимательных подробностей и море интересных лиц. Короче, всё то, что нам давали толстые книги Диккенса, Толстого и всех авторов «романов с продолжением».
Именно поэтому классики так легко перебираются на малый, а не большой экран. Последний их калечит, превращая эпос в эпизод. Сюжет должен замкнуться на протяжении тех двух-трех часов, которые, как говорил Хичкок, зрителю отпускает мочевой пузырь. Кстати сказать, сам маэстро экранизировал только дурацкие книги, ибо в нелепой фабуле и абсурдной развязке видел вызов своему мастерству. Хороший роман редко поддается пересадке в кино и часто — в телевизор. Так, Англия построила могучую телеиндустрию на эксплуатации собственной словесности, нажимая с особым азартом на Джейн Остин.
Этот путь уже так хорошо протоптан, что вскоре каждая литература удвоит национальный канон за счет сериалов. Однако и это не исчерпает мировых ресурсов изящной словесности.
Дорвавшись до Борхеса, я от восторга и зависти исчеркал карандашом весь трехтомник, но один абзац обвел еще и фломастером, увидев в нем руководство к действию.
— Лучшие литературные герои вроде Дон Кихота, — писал аргентинский пророк, — так хороши, что могут без труда выбраться из переплета и зажить отдельной жизнью, участвуя в новых приключениях, не описанных автором.
Борхес, несомненно, прав. Гениальные литературные персонажи, которым ставят памятники благодарные читатели, — большая редкость и неоценимое богатство. Создать такого удается далеко не каждому писателю, пусть и великому в других отношениях (мне тут всегда приходит в голову Набоков). Понятно почему супергероям не сидится на книжной полке. И не надо!
Лучший пример посмертной жизни являют Шерлок Холмс и доктор Ватсон. С тех пор как Конан Дойла экранизировали бесчисленное количество раз, эта пара снова материализовалась на голубом экране уже в XXI веке, чтобы продолжить жизнь в категорически иной среде, раскрывая новые, уже почти не имеющие отношения к оригиналу преступления. Изобретатели британского сериала с великолепным Камбербэтчем не просто перенесли исходный текст в наше время, а совершили метемпсихоз — переселение литературной души в еще не опробованные сюжеты, в другую эпоху и в чужие обстоятельства.
Этот опыт вписывается в актуальную экологическую парадигму с ее требованием вторичного использования не только материального, но и духовного сырья.
