— Раньше ты походил на Троцкого, — сказал мне товарищ, — теперь на Ленина.
Но я давно перерос обоих, так и не познакомившись со старостью. Возможно, потому, что с детства принимал ее за утопию: гармоническое соединение мудрости с покоем и волей.
— Спокойно делаешь, что хочешь, и считаешь это умным, — переводил я сам себя, пока не вспомнил, что и раньше не делал ничего другого, во всяком случае, с тех пор, как меня выгнали из грузчиков.
Старость не принесла ничего полезного: не избавила от сомнений, не назначила арбитром, не приблизила к итогу. Да и догадываюсь я о ней, лишь глядя на молодых так, будто не был на их месте. Боюсь, что с ними меня связывает знакомое недоразумение. Если раньше старость представлялась мне экстраполяцией юности, то теперь наоборот.
Только дойдя до ступора, выясняешь, что каждое поколение составляет отдельный народ, говорящий на чужом языке, напоминающем твой, но не являющемся им, — вроде украинского.
Сегодня меня больше всего занимает физика нетвердого тела, бывшего в употреблении. Меняясь, оно позволяет каждое утро ощутить течение времени. В юности это незаметно, а в старости время оседает и скапливается, с рассвета до заката, в бессонницу — до четырех утра.
И всё потому, что раньше жизнь протекала снаружи: мелькали президенты, режимы, кумиры, враги. Теперь к внешней смене декораций прибавилась — слишком ощутимо — внутренняя эволюция. Следить за ней так же интересно, как читать газеты.
Старость для меня, как, впрочем, всё на свете, — способ познания. Она прокладывает путь в свой особый мир с помощью вычитания. С каждым днем мы забываем больше, чем узнаём. Но то, что остается, важнее того, что испарилось. Прошлое кристаллизуется и складывается в сундуки воспоминаний, которые я счастлив предъявить.
Но главное, что вместе с забытым исчезают самые грозные вопросы, мучающие только молодых: кто ты? с кем ты? зачем ты? В старости ответы уже найдены и будущее не хранит тайну, ибо хорошо известно, чем оно кончается.
— Не верьте старикам, — говорят в лучшей пьесе Бернарда Шоу, — их не интересует будущее.
И чем короче завтра, чем меньше мы помним о вчера, тем дороже сегодня, особенно если оно незаметно. Когда одни камни похожи на другие, они легко собираются в пирамиду, которую мы строим сами себе и зовем жизнью.
С открытым сердцем
Узнав, что мне предстоит кардиологическая операция, я сделал, что мог, и позвонил опытному и в больничных делах Парамонову.
— Какую книгу, — спросил я, — взять в больницу?
— Никакую.
— А Довлатов возил с собой Достоевского. Его еще врач спросил, не Библия ли, а он ответил, что не хуже: «Идиот».
— Врал твой Довлатов.
Но сам я Борису не поверил и зарядил айпад викторианской прозой, айпод — духоподъемными прелюдами Баха и — на всякий случай — «Реквиемом» Моцарта. Вооруженный до зубов Стивом Джобсом, я перестал бояться ближайшего будущего и сдался врачам.
В операционной было, как в рубке военного корабля, где я, впрочем, тоже раньше не был. Отрядом командовал старый еврей со славянской фамилией и сильным акцентом.
— Не с Украины ли? — подозревая своего, спросил я хирурга.
— Конечно, — согласился он, — наша семья еще до революции бежала от погромов из Киева в Аргентину. Отсюда — испанский акцент.
Когда меня обступили помощники, анестезиолог спросил, знаю ли, что они делают.
— Татуировки?
— Шутник, — успокоил себя доктор и пустил наркоз в вену.
Когда день спустя я пришел в себя в темном подвале, то сперва подумал, что оказался в застенках.
— Донбасс? Гестапо? Инквизиция? — вспыхивали перемежающиеся болью догадки. — Я им всё скажу, вернее — уже сказал.
Твердо я понимал одно: в американской больнице пытать не станут.
— Это — от молодости, — объяснил фельдшер, — старикам уже все равно, а вы мужчина еще хоть куда, вот тело и сопротивляется насилию.
— Как его не понять?! — прохрипел я.
— И поза пациента, — добавил словоохотливый собеседник, — важна. Со стороны операция на открытом сердце напоминает процедуру распятия.
— I feel His pain.
— Как все мы на пути к исправлению, — похвалил он меня и перекрестился.
Я остался наедине с чистым и бездуховным страданием. Джобс мне не помог, все книги мира оказались лишними, и Моцарта пришлось отложить до поминок.
На второй день я смог сидеть и говорить по телефону.
— Как ты выглядишь? — спросила жена, видимо, боясь не узнать.
— Помнишь у Рембрандта «Урок анатомии доктора Тюльпа»? И я на ней не доктор Тюльп.
Трубку перехватил врач, чтобы приготовить жену к худшему.
— Последствием операции бывает повышенная раздражительность, сарказм, ехидство, вам может показаться, что мужа подменили.
— Ну это вряд ли, — вздохнула жена.
Между тем больничный обиход входил в норму. По ночам вокруг меня вились сестрички. Хорошенькие и кровожадные, как вампиры из сериала, они каждый час брали анализы.
Ближе всего мы сошлись с медбратом, буддистом с Урала, и с чернокожим стюардом в бабочке, принимавшим пространный заказ на обед.
— У нас, — хвастал он, — хлеб семи сортов, чай пустой и с лимоном, курица в ассортименте. Всё, разумеется, без соли, остальное — без сахара.
На прощание он спросил, что мне больше всего понравилось.
— Клизма, — честно признался я.
— Говорить мне трудно, — нажаловался я приходящей на дом сестре.
— Ничего, — улыбнулась она, — помолчите. Вы где работаете?
— На радио, — выдавил я.
— Well.
Медленнее всего возвращалось чтение.
— Господи, — шипело подсознание, — ну кому важно, куда делся лунный камень?
Отнеся пугающую перемену на счет тяжелых последствий наркоза, я перебрался в фейсбук, который словно предназначен для слабых умом, ибо мало требует и немного дает, зато обо всём на свете. Прыгая по ленте друзей, я ощутил в себе смутное присутствие второго Я. Мне показалось, что я его даже узнал: отставник в кальсонах с непременной газетой, откуда он выуживает опечатки и каждую отсылает в редакцию с гневным письмом в стиле «доколе, Катилина». Сдавшись ему, я с наслаждением встревал в каждую свару, которые раньше игнорировал, считая склоки непродуктивными.
— Возможно, что и так, — согласился отставник, — но сколько удовольствия.
Одному френду я желчно указывал на ошибку в транскрипции Ли Бо, другого укорил в преувеличении роли Трампа, третьего — в преуменьшении, в четвертом заподозрил Крымнаша, пятого разбранил за пренебрежение Джойсом, шестого — за снобизм, седьмого — от нечего делать. Я всегда мечтал делиться наслаждением, но только потому, что еще не открыл ворчливые радости мизантропии.
