Поняв, что удержаться не в моих силах, взамен ближних я стал учить дальних, которых не так жалко. Вот почему вместо примеров и упражнений я взялся сочинять проповеди и заповеди, делая вид, что не принимаю их всерьез. Занимаясь тем, во что не верю, я не льщу себе надеждой кому-то открыть глаза, я всего лишь сдаю напрокат слова, помогающие описать то, что все видят.
При этом, я, конечно, не стану утверждать, будто знания вообще не передаются. Как доказал муравей, научить можно и стрекозу. Но мораль этой изуверской басни гласит: успешны те учителя, что, как времена года, достигают своего, ничего не делая. Вопрос в том, как этого добиться, не добив стрекозу?
Лучше всего учат не словом, а делом, жестом, еще лучше — самим присутствием. Высокий авторитет нельзя навязать, он должен быть очевидным, как отбрасываемая им тень, которая не давит, а защищает, но только тогда, когда мы в ней нуждаемся.
Отсюда легко сделать вывод, что лучший в мире учитель — телеграфный столб. Возможно, так оно и есть: подавая пример несгибаемости, он учит только тех, кто сам на него натыкается.
Не дай бог
Земную жизнь пройдя до половины, я задался праздным вопросом: могла ли она быть другой? Ответ получился категорическим. Я мог выбрать вменяемую профессию, но все равно не сохранил бы ей верность. Я мог жить дома, в Риге, но все равно оказался бы в чужой стране. Я мог стать американским профессором, но все равно бы остался русским писателем. Получается, что напрасно я подолгу, словно витязь, торчал на перепутье, мучительно выбирая дорогу. Теперь, задним числом, мне ясно видно: все они вели туда, где я нахожусь сейчас.
Простаки скажут, что такое невозможно. Но каждый турист, побывавший в Венеции, не мог не заметить табличку, настаивающую, что какое бы из прямо противоположных направлений вы ни выбрали, улица приведет вас на площадь Сан-Марко. И, конечно, указатель прав, потому что в этом городе нам от нее никуда не деться. Траектория брошенной в горшок горошины может быть самой причудливой, но рано или поздно она, как все мы, угомонится, угодив на дно. В теории хаоса такая неизбежная точка называется «аттрактором», по-нашему — судьбой.
Лингвисты уверяют, что Судьба — имя одного из трех китов, на которых стоит мир, созданный русским языком. Два других — Душа и Тоска. С таким триумвиратом не мудрено запить, но трудно соскучиться. Как бы мы ни поступали с этими понятиями — перемножали, складывали, вычитали — итог получается столь безутешным, что мы обращаемся в высшие инстанции с требованием сменить арифметику. Это значит, что рано или поздно (а вернее — и рано, и поздно) все мы чего-нибудь просим. Одни — чтоб пронесло, другие — чтоб обломилось. Я даже подозреваю, что все азартные игры служат предлогом для любовного общения со сверхъестественным: казино — почтамт провидения.
Когда Нильс Бор прибил над дверьми своей лаборатории подкову, коллеги спросили, неужели он считает, будто она приносит удачу.
— Конечно, нет, — ответил Бор. — Но говорят, подкова помогает и тем, кто в нее не верит.
Великий физик знал, что делал. Невежество суеверия — резерв надежды: когда от известного пощады не дождешься, остается уповать на непознанное.
При этом горячий вопрос — «у кого просить?» — на самом деле является праздным. Можно молиться одному Богу, можно — разным. Можно рассчитывать на сверхчувственное и потустороннее, а можно на историческую необходимость и классовое чутье. Как бы ни звали вашего бога, важно, чтобы у него хватило ума не дать того, что просят.
Господи, ну откуда нам знать, чего мы хотим?
Интеллект — обезьяна, скачущая на невидимом тигре. И лишь та мысль добирается до ума, которую к нему пропускает сердце, а ему, как известно, не прикажешь.
«Но если мы не отвечаем за свое подсознание, то кто отвечает?» — спрашивал Лем в «Солярисе», могучей притче о слепом боге, выполняющем самые сокровенные желания человека и тем обрекающем его на неописуемые муки.
Впрочем, в обычной — а не научно-фантастической — жизни мы обходимся сказкой про Золотую рыбку. Лично я сделал из нее радикальный вывод, раз и навсегда отказавшись от покупки лотерейных билетов. Не потому, что не верю в выигрыш, а потому что верю — и боюсь его. Свалившееся сверху богатство упраздняет то усилие, что мы зовем жизнью. Избавиться от первого — всё равно, что от второй. В одночасье труд станет лишним, напор смешным, цели ненужными.
Умнее всех поступил старый негр, работавший в Бронксе лифтером. Получив по счастливому билету 50 миллионов, он купил тот дом, где работал, и теперь спокойно ходит на прежнюю службу, зная, что его не уволят. У остальных, говорит статистика, выигрыш изменил судьбу — кардинально и к худшему.
Но если даже нарезанные бумажки, которые в наших краях собирают еще зелеными, могут доставить столько бед, то что говорить о нешуточных приобретениях, вроде любви и свободы, красоты и гения?
Вот поэтому я и кричу «Не дай бог!». Но иногда мне кажется, что уже поздно: все молитвы услышаны, все мольбы учтены, все просьбы выполнены. Мы уже получили всё, что просили, а если сами этого еще не поняли, то по той простой причине, что нам видна лишь та часть кривой, которая отсюда, снизу, кажется прямой.
