Стало быть, все мы – писатели?
~
Вернемся к сцене из «Механического пианино»:
– Два дня назад у него был номер – У-441 [говорит девушка].
– Фантастические рассказы, начинающий, – пояснил Холъярд Хашдрахру.
– Да, – сказала она, – и этот номер должен был сохраняться за ним, пока он не закончит своей повести. После этого он должен был получить либо У-440…
– Квалифицированный работник в фантастике, – сказал Холъярд.
– Или У-225.
– Общественная информация, – сказал Холъярд.
‹…›
– Два месяца назад он передал свою законченную рукопись в Национальный Совет Искусства и Литературы для получения критических замечаний и прикрепления его к одному из книжных клубов.
‹…›
– Во всяком случае, – сказала девушка, – книга моего мужа была отвергнута Советом.
– Плохо написана, – холодно заявил Холъярд. – Стандарты очень высоки.
– Великолепно написана, – терпеливо сказала девушка. – Но она на двадцать семь страниц превышала максимально допустимый объем. ‹…›
– И, кроме того, – продолжала девушка, – она была посвящена антимеханической теме.
У Холъярда брови поднялись высокими дугами.
– Ну, знаете ли, с чего бы тогда они вдруг стали ее печатать! И что это он о себе возомнил? Господи, да вы просто должны благодарить судьбу за то, что он сейчас не за решеткой как защитник и пособник саботажа. Неужели он и в самом деле считал, что найдется кто-нибудь, кто все это напечатает?
– А он не думал об этом. Он чувствовал потребность писать и писал.
– Почему бы тогда ему не писать о клиперах или о чем-нибудь подобном? Или книжку о старом добром времени на канале Эри? Человек, который пишет о таких вещах, работает наверняка. Очень большой спрос на эти откровенные темы.
Она беспомощно пожала плечами.
– Я думаю, что его никогда по-настоящему не волновали клиперы и канал Эри.
– Он у вас какой-то неприспособленный, – брезгливо сказал Холъярд.
‹…›
– ‹…› Мой муж говорит, что кто-то просто обязан быть неприспособленным; что кто-то просто должен испытывать чувство неловкости для того, чтобы задуматься над тем, куда зашло человечество, куда оно идет и почему оно идет туда [курсив мой. – С. М.]. Отсюда-то и все неприятности с его книгой. Она поднимала все эти вопросы и вот была отклонена. Тогда ему было приказано заняться общественной информацией
[81].
~
Итак, писатель – тот, кто готов испытывать чувство неловкости (или испытывает его изначально в силу своей природы), достаточно сильное, чтобы «задуматься над тем, куда зашло человечество, куда оно идет и почему оно идет туда». Писатель готов пойти на риск, связанный с этими размышлениями, потому что его именно до такой степени волнует избранная им тема.
~
Тридцать пять лет и десять романов спустя Воннегут заставляет своих персонажей, бывалого романиста (Шлезингера) и начинающего биографа (миссис Берман), обсуждать те же проблемы:
– Каждый считает, что может стать писателем, – сказал он [Шлезингер] с легкой иронией.
– Попытка – не преступление, – отпарировала она.
– Преступление – думать, что это легко, – гнет он свое. – Но если всерьез подойти, быстро выясняется, что труднее занятия нет.
– Особенно когда вам абсолютно нечего сказать, – возразила она. – Может, оттого-то и считается, что писать так трудно? Если человек умеет составлять предложения да пользоваться словарем, может, вся трудность в том одном, что ничего-то он толком не знает и ничего-то его не волнует?
Тут Шлезингер позаимствовал строчку из Трумена Капоте ‹…›
– А не спутали ли вы пишущую машинку с пером писателя?
[82]
[83]
~
В других романах Воннегут тоже использует иронию, чтобы убедительнее довести до читателя эту точку зрения:
– ‹…› Он очень поразился, увидев меня в таком плачевном положении. Он сказал, что у него много знакомых в информационном бизнесе, и предложил подыскать мне работу.
– Ты бы в этом преуспел, – сказал Крафт.
– Вообще-то я не чувствую мощного призвания заниматься перепиской с клиентами, – ответил я
[84]
[85].
Еще когда он был жив, он в 1 отношении был точь-в-точь как мертвец: ему все было до лампочки
[86]
[87].
~
Воннегута заботило и совместное влияние человеческих сердец и идей на общество, а не только проблемы отдельной личности:
О Боже, что за жизнь люди пытаются вести.
О Боже, в какой мир это их заведет!
[88]
Эти лаконичные строчки могли бы стать своего рода квинтэссенцией всего творческого наследия Воннегута, и упор при этом следует делать на вторую.
Когда он был молодым писателем, его манил жанр научной фантастики. И он объясняет почему через своего персонажа Элиота Розуотера, выступающего перед фантастами на профильной конференции:
– Люблю я вас, чертовы дети, – сказал Элиот в Милфорде. – Только вас я и читаю. Только вы по-настоящему говорите о тех реальных чудовищных процессах, которые с нами происходят, только вы одни, в своем безумии, способны понять, что жизнь есть путешествие в космосе и что жизнь вовсе не коротка, а длится миллиарды лет. Только у вас одних хватает мужества по-настоящему болеть за будущее, по-настоящему понимать, что с нами делают машины, что с нами делают войны, что с нами делают города, что с нами делают великие и простые идеи, что творят с нами потрясающее непонимание друг друга, все ошибки, беды, катастрофы. Только у вас хватает безграничной одержимости, чтобы мучиться над проблемами времени и бесконечности пространства, над бессмертными тайнами, над тем фактом, что именно сейчас мы должны решить – будет ли наше путешествие во вселенной адом или раем
[89].
