Может быть, вы тоже все-таки кое-что повидали. Может быть, важно описать происшествие у вас на заднем дворе, которому вы стали свидетелем. Генри Дэвид Торо жил в городке Конкорд (штат Массачусетс). И он изрек: «Во время своих долгих странствий я объездил весь Конкорд». Воннегут использовал эту фразу как своего рода эпиграф-эпитафию для первого сборника собственных документальных текстов – под названием «Вампитеры, фóма и гранфаллоны». В «Вербном воскресенье» он объясняет:
Мое внимание к этой цитате, скорее всего, привлек один из моих замечательных учителей в средней школе. Торо, как мне кажется, описывал мир, увиденный глазами ребенка. То же касается и моих книг. Его фраза о Конкорде передает детское восприятие, каким оно, по-моему, должно быть, города или деревни, где человек родился. Там, поверьте, хватит чудес и тайн на целую человеческую жизнь, где бы вы ни родились
Зáмки, говорите? В Индианаполисе их было полным-полно
[152].
~
Вам вовсе не обязательно стать непосредственным свидетелем чьей-то смерти, или масштабных разрушений, или агонии. Вас просто должно что-то волновать. Может быть, это что-то радостное
[153].
В айовской Писательской мастерской в рамках обязательного курса под названием «Формы художественной прозы» (художественная проза рассматривалась с точки зрения писателя; занятия посещало примерно восемьдесят студентов) Курт разбирал один из чеховских рассказов, сейчас уже не помню какой. Я толком не понимала его смысл, поскольку в нем почти ничего не происходит. Девушка-подросток влюбляется то в одного мальчика, то в другого, то в третьего. Насколько я помню, она указывает на какую-то собачку (или на что-то/кого-то еще?) и смеется
[154]. Всё. Никакого вам конфликта, никакого драматического поворотного момента, никаких перемен. Курт подчеркивал, что у героини попросту нет слов для выражения чистой радости, вызванной полнотой жизни, собственной веселой и сочной энергичностью, обещанием романтики. Ее невыраженные чувства изливаются в смех над чем-то совершенно невинным. Это и происходит в рассказе. Полнейший восторг Курта перед радостью жизни, которую ощущает эта девушка, заражал восторгом и нас. Курт был очарован этим рассказом, и это научило меня: к таким моментам нельзя относиться с пренебрежением. Они стоят того, чтобы написать о них рассказ.
~
Если вы еще молоды, как та студентка Городского колледжа, вам вряд ли довелось испытать то, что успели испытать люди постарше, и достичь того, чего они успели достичь. Меня приняли в айовскую Писательскую мастерскую, когда за плечами у меня был всего один рассказ, к тому же я специализировалась на социологии, поэтому мало что знала о писательской профессии. Как и Курту, мне казалось, что ровесники куда выше меня классом и что я совершеннейшая невежда по части английской литературы. Я частенько сравнивала себя со своими наставниками по писательскому мастерству. У них ведь было по крайней мере на двадцать лет больше моего на то, чтобы побродить по жизни, почитать, посочинять!
Вот мнение Воннегута о поколениях (включено в посмертную антологию «Здорово, правда?»):
Чего, собственно, люди чуть постарше хотят от тех, кто чуть помоложе? Они хотят, чтобы им воздали должное за то, что они столько протянули, за то, что они выжили в трудных обстоятельствах, где им частенько приходилось проявлять большую изобретательность. Но люди чуть помоложе невыносимо прижимисты по части таких похвал.
А чего люди чуть помоложе хотят от тех, кто чуть постарше? Думаю, больше всего им хочется безоговорочного и безусловного признания, что они теперь – зрелые мужчины и женщины. Но люди чуть постарше невыносимо прижимисты по части такого признания
[155].
~
Как-то раз я прочла одно коллективное интервью с Джоном Бартом, Куртом Воннегутом и другими, где Воннегут объявляет: разумеется, главная причина, по которой писатели пишут, состоит в том, что они хотят изменить мир. Барт возражает: нет, он пишет не поэтому – и, насколько я помню, сообщает, по сути, о том, что ему просто нравится играть словами.
~
На вопрос о том, как он относится к своим «братьям и сестрам по ремеслу», Воннегут ответил: «Разумеется, дружески. Мне порой трудно общаться с некоторыми из них, потому что иногда кажется, что мы занимаемся совершенно разными вещами («Ну, допустим, он ортопед, а я ныряльщик за жемчугом», – добавил он в «Судьбах хуже смерти»). Меня это очень поражало»
[156]. Потом Сол Стейнберг, его друг, художник-график, прояснил проблему: «Все очень просто. Есть два типа художников, только не надо думать, что один чем-то лучше другого. Первый тип – те, кто вдохновляется самой жизнью. А второй – вдохновляющиеся историей того искусства, в котором сами работают»
[157].
Я отношусь к [первой группе], иначе и быть не могло. Я не умею шутить шутки с литературным наследием просто потому, что я никогда его серьезно не изучал
[158].
Может быть, вы обожаете своих литературных прародителей. Может быть, отклик на их творчество как раз и составляет суть вашего. Может, именно это вас и волнует.
~
А вот еще одно мнение Воннегута – пожалуй, более спорное:
Я думаю, что это невероятно освежает – когда у писателя в голове есть что-то, кроме истории литературы от сотворения мира до наших дней. Литература не должна исчезнуть в собственном заду
[159].
~
Воннегут известен своей несерьезностью в подходе к серьезным вопросам, касающихся проблем жизни и писательства. Он всегда не прочь был покуражиться. Особенно ярко этот метод проявляется в «Завтраке для чемпионов», где автор то и дело вылезает на сцену и тормошит своих персонажей (а значит, и нас, читателей), показывая, какая это веселая (и даже отчасти глуповатая) работа – быть создателем мира его книги:
– «Блэк-энд-Уайт» да разбавь! – услышал он голос официантки. Надо бы Вейну навострить уши. Как раз этот напиток предназначался не кому попало. Он предназначался человеку, который создал все теперешние горести Вейна, тому, кто мог его убить, или сделать миллионером, или вновь отправить в тюрьму – словом, мог проделать с Вейном любую чертовщину. Этот напиток подали мне
[160].
