В моей документальной прозе я нахожу мало свидетельств того, что я сколько-нибудь повзрослел. Я не могу отыскать там ни одной идеи, которую не стянул бы у кого-то еще и с важным видом не провозгласил бы к тому времени, как добрался до седьмого класса школы.
А вот мои приключения, связанные с написанием художественной прозы, куда более удивительны и увеселительны – во всяком случае для меня. Возможно, в этой области я все-таки действительно немного вырос и развился. Славно, если это так. Это доказало бы, что плоды воображения сами обладают способностью созидать.
Если человек, обладающий явно дюжинным умом, как у меня, посвятит себя рождению такого вот плода воображения, этот плод, в свою очередь, будет заманивать этот дюжинный ум в состояние большей разумности. Джеймс Брукс, мой друг-художник, поведал мне прошедшим летом: «Я наношу на холст первый мазок. А после этого за дело берется уже сам холст – он выполняет не меньше половины работы». То же самое можно сказать о писчей бумаге, ваяльной глине, кинопленке, колеблющемся воздухе, обо всех безжизненных субстанциях, которые человеческим существам удается обратить в наставников и в товарищей по играм.
‹…› Поэтому теперь я верю: единственный способ, каким американцы могут возвыситься над своей дюжинностью, достаточно повзрослеть, чтобы спасти себя и помочь спасти нашу планету, состоит в том, чтобы, преисполнившись энтузиазма, завязать тесные отношения с плодами собственного воображения. Правда, сам я не особенно доволен продуктом собственного воображения – моей художественной прозой. На меня просто производят впечатление те нежданные откровения, которые дождем льются на меня, когда моя работа состоит в том, чтобы давать волю своему воображению: тут очень большой контраст с теми дубоватыми, насквозь знакомыми идеями, которые загромождают мой стол, когда моя работа состоит в том, чтобы поведать правду [курсив везде мой. – С. М.]
[169].
Почему обязательно должно быть так? Даже если вы просто записали правду на бумаге, вы уже чего-то да стоите. Писать – значит проявлять щедрость, даже по отношению к себе. Нечто произошло, и вы, свидетель событий, записываете их. Вы мыслите и наблюдаете особым образом, по-особому подаете события, благодаря чему проявляете свою индивидуальность и подтверждаете ценность ваших переживаний.
Но, когда вы пишете художественную прозу, перед вами открываются врата, ведущие в тайны воображения и подсознания, то есть во все то, что может быть скрыто от нашего сознания.
Луиза Десальво, профессор колледжа Хантера, написала замечательную книгу под названием «Писательство как способ исцеления». Она утверждает, что к исцелению ведет не всякое писание (тут малоэффективны «свободное письмо», или объективное описание пережитой травмы, или бездумные попытки «выговориться»), и перечисляет определенные методы, которые помогают исцелиться: «Подробное описание травматических или огорчающих событий и наших чувств по их поводу в тот момент и сейчас – единственная разновидность создания текстов о травмах, которые связываются в клинических наблюдениях с улучшением здоровья».
Рецепт Десальво очень точно говорит о том, что часто происходит в процессе написания художественной прозы.
Художественный текст требует создания маски – иными словами, вам приходится смотреть на происходящее с точки зрения выдуманного персонажа, а значит – видеть то же, что он. «Дайте человеку маску, и он скажет правду», – говаривал Оскар Уайльд.
Художественная проза жаждет перемен. Нет перемен – нет истории. Без противостояния – с другим персонажем, с проблемой, с чем-то в самом персонаже – и без движения история будет статичной, мертворожденной.
Художественный текст – это прежде всего рассказ о чем-то, некий сюжет, развивающийся на протяжении какого-то времени, пусть и очень небольшого. В нем есть «тогда» и «теперь».
Конечно же, не всякий художественный текст следует тем принципам, которые излагает Десальво. Но им явно может следовать большинство документальных текстов, особенно мемуаров: собственно говоря, ее книга как раз и обращена к авторам «нон-фикшн». Однако, по словам Десальво, клинические эксперименты, проведенные с участием контрольной группы
[170], показывают (применительно к текстам любых форм и жанров): «Нужно писать так, чтобы подробные описания случившегося сплетались с возникшими тогда и существующими сейчас чувствами, касающимися того, что случилось»
[171].
Именно это Курт Воннегут проделывает во многих своих романах.
Мы рассмотрим здесь два из них – как примеры средств для «возвышения души» самого Воннегута. Быть может, они вдохновят на душевный рост и вас.
~
Писательница Джозефина Хамфриз полагает: «Один из подходов к написанию истории состоит в том, чтобы отнестись к этому как к писательскому отклику на самый важный вопрос, который способен задать писатель. Этот отклик зачастую сложен, противоречив и переменчив, но сам вопрос прост и почти всегда остается одним и тем же. Чем масштабнее вопрос, тем более рискованна проза»
[172].
Вслушаемся в тот вопрос, который задает Воннегут по поводу бомбардировок Дрездена в интервью, состоявшемся вскоре после выхода в свет «Бойни номер пять»:
За два часа американские и британские военно-воздушные силы уничтожили сто тридцать пять тысяч человек. Это мировой рекорд.
Мы, то есть американцы, которые тогда там были, уцелели, потому что нас держали на бойне, это открытое пространство, но там внизу, за три этажа от поверхности, были хранилища для мяса, единственное приличное бомбоубежище в городе. Так что мы спустились в это хранилище, а когда поднялись обратно, города уже не было и все были убиты. Нам пришлось пройти несколько миль, прежде чем мы увидели кого-то живого: всех существ пожрал огонь.
Как я, черт возьми, отношусь к выжиганию этого города? Не знаю. Это выжигание городов стало реакцией на зверства нацистов, и в этом есть своя справедливость, только вот ты начинаешь путаться в том, что справедливо, а что нет, когда видишь жертв. Такая арифметика – штука непростая, она очень тревожит. Когда я наконец вернулся домой с войны, меня все это очень беспокоило, потому как то, что мы видели, расчищая бомбоубежища, выглядело не более приятно, чем если бы нам довелось чистить крематорий. Как уравновесить Дрезден и Освенцим? Стоит ли вообще класть их на чаши весов – или это настолько абсурдное занятие, что о нем глупо и говорить? [Курсив мой. – С. М.]
