~
Тут явно не обошлось без влияния феи-крестной: составляя этот раздел, я случайно (на открытии ретроспективы работ моего мужа в венском Дворце Лихтенштейн) встретилась с еще одной жертвой бомбардировок Дрездена – немцем по имени Франк Пройс. Во время тех событий ему было пять лет.
Я рассказала герру Пройсу о том, что Курт Воннегут пережил в Дрездене. Он, в свою очередь, сообщил мне, что у него сохранились некоторые яркие воспоминания об этих событиях. Позже он поделился ими во время нашего телефонного разговора:
Первое мое воспоминание [об этих событиях] – та ночь, когда британцы начали бомбежки. Наша семья спряталась в Luftschutz – подвале нашего многоквартирного дома. Мы с братом уткнулись в колени матери, которая была на седьмом месяце беременности. Было много шума и сумятицы, то и дело входили соседи, отец всю ночь пытался спасать и их, и их пожитки.
Все следующее утро мы пытались добраться до родителей отца – они жили в пригороде, за десять километров от нас. Помню, везде были обломки и дым. Я видел старушку в черном платье, все лицо у нее было в крови. Я спросил у матери: «Видишь эту старушку? У нее столько крови на лице». Я видел солдата в серой форме, он лежал на улице, без головы. «Мамочка, мамочка, – сказал я, – смотри, там солдат без головы». Через тридцать лет мой отец стал писать воспоминания и записал, как я ему говорил: «Папочка, папочка, смотри, там солдат без головы!»
Нам пришлось пересечь открытый луг и мост через Эльбу. Над нами летали бомбардировщики. Бомбы были огромные, как Litfasssäule, афишная тумба, на каких развешивали объявления по всей Европе: примерно метр двадцать в диаметре и три с половиной метра высотой.
Это было невероятно страшно. Мой младший брат, ему тогда было три года, на несколько дней перестал говорить.
Примерно через две недели, в конце февраля, наша семья вместе с другими отправилась на каком-то корабле на север, в сторону Гамбурга. С бомбардировщиков стреляли, убили одного парня из команды. Однажды, улучив момент, когда родители на меня не смотрели, я открыл дверцу нашей каюты и увидел лицо пилота бомбардировщика – так низко он летел.
Позже он рассказал, что по реке очень трудно было идти – из-за множества попавших в нее обломков.
Я спросила у него, что взрослые говорили о бомбардировке позже.
«Мы об этом не говорили. Отец и мать никогда об этом не говорили. – Он немного помолчал. – Многие из моего поколения вообще не обсуждали это с родителями».
«Потом я узнал, что это было неожиданно, – заметил он. – Потому что Дрезден не относился к числу военных целей, к тому же там было полно беженцев. Обычно его население было – около полумиллиона, но тогда оно очень сильно увеличилось и перевалило за миллион».
Я сказала ему, что Воннегут сообщал то же самое. И процитировала слова Воннегута о том, как Черчилль приказал провести эту операцию:
Проблема с Дрезденом, конечно, была связана со сдержанностью, точнее – с нехваткой сдержанности ‹…›. Политики просто обезумели, как это частенько с ними случается. За бомбардировку Дрездена, которую все-таки провели, вопреки многочисленным советам, отвечает один человек – Уинстон Черчилль. За это отвечает мозг одного человека, ярость одного человека, гордость одного человека
[173].
«Да, – ответил мне герр Пройс. – Это Черчилль – чтобы отомстить, чтобы деморализовать».
Вскоре мы завершили наш телефонный разговор. В голосе моего собеседника не звучало обвинительных интонаций. Мне показалось, что его волнует тот же масштабный вопрос, который некогда поставил Воннегут. Можно понять желание британцев и американцев отомстить – если вспомнить, какие зверства творили нацисты. Но Франку Пройсу было тогда всего пять лет. Эта арифметика очень тревожит.
~
Мучительно переплавляя свои дрезденские переживания в художественную прозу, Воннегут вывел важное умозаключение, касающееся природы памяти и психологических травм:
Главная трудность заключалась в том, что я забыл об этом. На этом примере я узнал об особом свойстве всякого рода катастроф, это подтверждается моими разговорами с теми, кто выжил в лавинах, наводнениях, больших пожарах: у нас в мозгу как бы имеется приборчик, который отключается и не позволяет нам вспоминать о катастрофах, которые превышают определенные масштабы. Не знаю, в чем тут дело – просто в каких-то ограничениях возможностей нашей нервной системы? А может, у нас действительно есть какой-то физиологический механизм, который нас по-своему защищает? Но я на самом-то деле ничегошеньки не помнил о бомбежках Дрездена, хоть и был там. Я пытался извлечь из памяти эту информацию, шел на всевозможные ухищрения, разве что к гипнотизеру не обращался. Я писал многим из тех ребят, которые прошли через это вместе со мной, просил: «Помоги мне вспомнить», и ответ всегда был один – отказ, простой и недвусмысленный. Они не хотели про это думать. Как-то раз в журнале Life один тип написал статью, уж не знаю, хорошо ли он разбирается в кроликах и нервной системе, но он утверждал, что у кроликов вообще нет памяти и что это у них такой защитный механизм, один из многих. Если бы они помнили каждый случай, когда были на волосок от гибели на протяжении хотя бы часа, жизнь для них стала бы невыносима. А так – едва они удерут от какого-нибудь добермана, они преспокойно об этом забывают. И они вряд ли могут себе позволить это помнить
[174].
И еще:
Эта тоненькая книжка, в сущности, о том, каково это – писать книгу о таких вот вещах. Я никак не мог подобраться ближе. Я мог насильно вдвинуть себя в мои собственные воспоминания об этом, но тут же вылетали предохранители. Я снова пытался войти – и меня снова вышибало обратно. Эта книга – хроника двадцати лет такой вот жизни с тем, что случилось в Дрездене, и с последствиями этого. Тут как у Генриха Бёлля в его «Самовольной отлучке», там собраны рассказы о немецких солдатах, но вся военная часть пропущена. Вы видите, как они уходят и потом возвращаются, но посередине зияет эта вот жуткая дыра
[175].
Воннегут наблюдал это явление на примере своих осиротевших племянников: троих из них они с женой Джейн воспитывали после того, как умерли его сестра и ее муж (их кончины разделяло всего два дня
[176]).
Когда племянники выросли, они поведали Воннегуту о
жутковатой вещи, которая их тогда очень беспокоила: они не могли отыскать мать и отца в своих воспоминаниях, как ни старались.
‹…›
Мне кажется, тот музей, которым служит сознание ребенка, автоматически опустошается в моменты самых больших ужасов – чтобы защитить детей от вечной скорби
[177].
