‹…› Поскольку мы с вами читатели, нам не приходится ждать, когда какой-нибудь теленачальник решит, о чем нам думать и что нам об этом думать. Мы можем забивать себе голову чем угодно, от Аахена до яхонтов, в любое время дня или ночи.
Мы, читатели, даже можем волшебным образом переговариваться друг с другом через время и расстояния. И обходится это нам недорого – всего-то в расходы на бумагу и чернила. Бумага и чернила почти так же дешевы, как песок и вода. И не нужно решений совета директоров, чтобы мы могли записать все, что хотим. Я как-то устроил конец света на двух листках бумаги – это обошлось мне дешевле пенни, включая износ ленты моей пишущей машинки и просиженных штанов.
Представляете?
Сравните это с бюджетами Сесиля Б. Демилля
[302].
‹…›
Чтение тренирует воображение, заставляет его наливаться силой.
‹…›
Священным для меня является язык ‹…›
Священной для меня является литература ‹…›
Для меня священна свобода говорить в своей стране все, что захочется. Это особая привилегия не только для нашей планеты, но и, полагаю, для всей Вселенной. Нам ее никто не давал. Такие вещи приходится получать самостоятельно
[303].
~
Завершая свою вводную речь на очередном первом занятии литературной мастерской, Курт Воннегут ставил перед аудиторией вопрос-задание, касающийся преподавателей. Он и его превратил потом в стихотворение:
Бакалавры
Пожалуйста, поднимите руки:
у кого из вас был учитель —
на любой стадии вашего образования,
от первого класса до этого майского дня, —
который сделал так, что вы стали
более счастливы оттого, что живы,
более горды тем, что живы,
нежели вы когда-либо прежде
считали возможным?
Отлично!
А теперь вслух произнесите
имя этого учителя
кому-нибудь, кто сидит или стоит
рядом с вами.
Готово?
Спасибо. Удачно вам доехать домой —
осторожней на дорогах —
и да благословит вас Бог
[304].
Глава 16
Талант
Журналист Paris Review однажды задал Воннегуту два фундаментальных вопроса о начинающих авторах художественной прозы:
ИНТЕРВЬЮЕР: Но тут же нужен талант?
ВОННЕГУТ: Талант нужен везде. Я какое-то время продавал машины марки «Сааб» на мысе Код. Записался в школу механиков, из которой меня с треском вышибли. Таланта не было
[305].
Воннегуту достаточно часто случалось проваливать дела, к которым у него не было особого таланта, и он нутром чуял: наличие ниспосланной Господом одаренности в чем-то – необходимое условие для того, чтобы добиться успеха в этом «чем-то».
Просто выяснилось, что я могу писать лучше многих других. У всякого есть что-то такое, что он может делать с легкостью, даже не представляя, почему другим это же занятие доставляет такие трудности. Для меня это было писательство. Для моего брата – математика и физика. Для моей сестры – рисование и скульптура
[306].
«У него было обостренное чувство языка
[307], – вспоминает Марк Воннегут о своем отце. – В восемьдесят с лишним лет отец все еще быстро решал кроссворды из “Нью-Йорк таймс” ‹…›. Стоило мне сказать ему, что глагол обычно стоит в конце, он с ходу начал переводить мои домашние задания по латыни, хотя латынь не изучал никогда»
[308].
В том же интервью Paris Review, чуть раньше, Воннегут называет писательство профессией
[309]:
ИНТЕРВЬЮЕР: А это профессия?
ВОННЕГУТ: Да. Плотник строит дома. Механик ремонтирует машины. Рассказчик занимает свободное время читателя так, что читатель не считает это время потерянным.
‹…›
ИНТЕРВЬЮЕР: Как вы думаете, можно ли научить человека писательскому мастерству?
ВОННЕГУТ: Примерно так же, как гольфу. Профессионал укажет вам на очевидные недостатки стойки и замаха
[310].
Если у вас нет задатков к такому замаху, которые есть у будущего спортсмена, вы никогда не станете профи. Курт «не очень-то верил, что можно обучить человека писать, если в нем изначально нет соответствующих способностей»
[311].
~
Ну да, писателю требуется талант. Но это лишь одна из составляющих, необходимых для создания хорошей художественной прозы. И если ваша одаренность – не выдающаяся, это еще не значит, что вам не следует стремиться писать.
‹…› Я был посредственностью и на факультете антропологии в Чикагском университете после Второй мировой. Там практиковалась отбраковка, как и везде. То есть были студенты первого сорта, которые определенно станут антропологами, и лучшие преподаватели факультета брали их под свою неусыпную опеку. Студенты, принадлежащие ко второму сорту… могли бы стать посредственными антропологами, но с большей пользой применили бы свои знания о Homo sapiens в других областях ‹…›.
Третий сорт, к которому принадлежал я, мог с тем же успехом состоять из мертвецов – или изучать химию
[312].
На самом-то деле Воннегут как студент-антрополог не относился к этой третьей группе. Он поместил себя в нее для пущего драматизма, а еще – ради эдакой шуточки для тех, кто понимает, ибо в химии он, мягко говоря, не блистал. На самом-то деле Воннегут, как выяснилось, занимает вполне твердые позиции во второй группе – тех, кто мог бы с пользой «применить свои знания… в других областях». Химия пробудила в нем общий интерес к науке. Антропология во многом сформировала его мировоззрение. Где же тут неуспех?
