~
Спустить пар никогда не повредит. Но при этом труженики, несмотря на нудность работы, боли в согбенной спине, сомнения в себе, упорно и терпеливо завершали рукописи, изукрашенные иллюстрациями, или роспись потолка Сикстинской капеллы, или уникальный корпус текстов (как в случае Курта Воннегута) – и дарили нам этот результат.
Глава 18
Ловушки и западни
«Хороший Вкус приведет к тому, что вы окажетесь не у дел, – провозгласил он [Воннегут]. – Почему-то почти всех хороших писателей когда-то выгоняли из школы или там университета. Факультеты английского языка и литературы не произвели еще ни единого (хорошего) писателя». Как он предположил, это из-за того, что людям прививают так называемый хороший вкус на той стадии, когда «они сами не в состоянии прилично работать. И то, чему они учатся, вынуждает их ненавидеть то, что они пишут. Вот они и прекращают писать – толком не начав»
[329].
Всякий художник, работающий в какой-либо области, должен уметь стойко переносить постоянно недовыполненные задачи, неудачно воплощенные идеи и тому подобное. Вероятно, особенно это важно в самом начале пути. Поэт Уильям Стаффорд часто говаривал своим студентам: «Вам надо понизить планку!» (Например, перестать упрямо равняться на самых именитых писателей в истории мировой литературы.)
Вы можете оказаться не у дел и из-за так называемого третьего игрока. Этот термин Воннегут изобрел сам; он использует его в предисловии к изданию «Синей бороды», выпущенном Библиотекой Франклина. Это предисловие перепечатано в «Судьбах хуже смерти». Там, в частности, говорится:
Дети способны часами самозабвенно предаваться общению с какой-то небольшой частицей Огромной Великой Целостности, то бишь Универсума, – со снегом, например, или с дождем, с грязью, красками, камнями (маленькими швыряют друг в друга, под большие стараются залезть), перекликающимися звуками, или такими, которые доносятся из приемника, или производимыми ими самими, когда они колотят в трещотки и барабаны, ну и так далее. В общении участвуют всего двое: ребенок и Универсум.
‹…› Профессиональные живописцы, про которых больше всего рассказывается в этой выдуманной истории, – это люди, которые вот так вот и продолжают, словно дети, играть всякими липкими штуками, грязью, мелом, минералами, истолченными в порошок, растительным маслом, остывшей золой и кое-чем еще
[330]: размазывают все это по тряпке, разравнивают, подчищают и прочее, и прочее – и делают одно и то же всю жизнь. Однако, когда они были детьми, играли лишь двое: ребенок и Универсум, причем поощрять успехи, наказывать за промахи дано было только Универсуму как более умелому игроку. А став взрослыми, живописцы, особенно если от них зависит, чтобы другим было что есть, где жить, как одеться, – не забудем и про обогрев зимой, – вынуждены принять в игру третьего, и этот третий обладает удручающей властью то жестоко над ними смеяться, то нелепо вознаграждать, да и вообще ведет себя как настоящий психопат. Третий – это общество, та его часть, которая рисовать обычно не умеет, зато знает, что именно ей нравится, и мстит тем, кто с ее вкусом не хочет считаться. Иногда этот третий предстает в обличье какого-нибудь диктатора, наподобие Гитлера, Сталина или Муссолини, а иногда – в обличье всего лишь критика, куратора музея, коллекционера, торговца картинами, заимодавца или просто родни.
Так или иначе, игра по-настоящему хороша лишь в том случае, когда ею заняты двое, художник и Огромная Великая Целостность, а трое – это уже толпа
[331].
Детям «третий игрок» тоже может подрезать крылья. К примеру, во втором классе учительница сказала мне, что я зря нарисовала голубое небо лишь в верхней части листа: на самом деле, уверяла она, небо выглядит не так. Голубое небо видно повсюду, а не только вверху. Учительница даже вывела меня наружу, чтобы доказать это. Но я не видела голубизны повсюду: мне казалось, что вверху небо голубее. Я до сих пор отчетливо помню, как она взирала на меня сверху вниз. Она была гораздо крупнее меня, она была авторитетом. И ее восприятие считалось более верным, чем мое.
С тех пор я избегала рисования (карандашами, красками, чем угодно) – до тех пор, когда мне уже давно перевалило за тридцать, и, попав в «художественную колонию», я вдруг ощутила бессильное нетерпение: показалось, что слова – неподходящие инструменты для описания изумительно лиловой капусты, выросшей на тамошнем огороде. Я сорвала кочан и принялась зарисовывать его. Мимо прошла одна из наших художниц.
– Я рисую! – объявила я. – Как это правильно делать?
Она набрала в грудь побольше воздуха, но произнесла всего две короткие фразы:
– Просто следуйте за своим взглядом. Всему остальному можно научиться позже
[332].
Лишь получив такое «разрешение», я вспомнила ту школьную сцену.
Самый коварный «третий игрок» притаился в вашей собственной голове. Вы можете даже не осознавать, откуда он вообще там взялся, но познакомьтесь с ним поближе. И берегитесь его.
Глава 19
Методологизм
Через несколько десятилетий после того, как Воннегут разбил писателей на две группы по используемым ими методам, он снова решил обсудить эту дихотомию – в романе, который стал для него последним:
‹…› Рассказчики историй, закрепленных чернилами на бумаге, делятся на тех, кто с лету набрасывается на текст, и тех, кто упорно корпит над каждой фразой, медленно пережевывая все варианты. Назовем их ястребами и черепахами. Ястребы пишут свои вещи быстро, сумбурно, взахлеб, второпях – как получится и как попало. А потом старательно доводят их до ума, исправляя все многочисленные косяки и переделывая все куски, которые явно не удались. Черепахи выдают по одному предложению за раз, шлифуют каждое слово, пока не останутся довольны полученным результатом, и только потом переходят к следующей фразе. Когда они завершают работу, работа действительно завершена.
Я сам – черепаха.
На сей раз он пускается в более подробные рассуждения и к тому же выносит твердый вердикт насчет этих двух процессов (прежде он ограничивался лишь наблюдением, не давая оценок):
Мне кажется, писатели-ястребы считают, что люди – смешные, печальные, всякие – интересны сами по себе и достойны внимания. И они пишут о людях, не задумываясь о том, почему мы живем и что вообще значит жить.
Черепахи, которые шлифуют предложения одно за другим, вроде как доводя их до совершенства, на самом деле, быть может, просто ломают воображаемые заборы и вышибают иллюзорные двери, прорезают путь через заслоны колючей проволоки, под шквальным огнем, в клубах горчичного газа – ищут ответы на вечные вопросы: «Что, черт возьми, нам делать? Что, черт возьми, происходит?»
[333]
