Кстати говоря, английское слово eavesdropping («подслушивание», буквально – «свешивание с карнизов») идет от короля Генриха VIII, который распорядился установить горгулий на карнизах (eaves) своих дворцов, чтобы каменные создания взирали на всех сверху, напоминая, что у стен, так сказать, есть уши и что все разговоры могут подслушивать лазутчики, поэтому надлежит вести себя осторожно. Я только что узнала это из документальной программы канала PBS. Воннегут обожал такие фактики. Его «большие уши» отлично улавливали и их.
Один кусок в «Рецидивисте» (написанном от лица недавно вышедшего на свободу заключенного) читается так, словно Курт лично бродил по парку за зданием Нью-Йоркской публичной библиотеки на Манхэттене и просто записывал то, что удавалось подсмотреть и подслушать.
Осмотрелся: приятно тут, в Брайент-парке. Ландыши уже пробиваются крохотными своими колокольчиками через увядший зимою плющ и бумажный мусор по краям дорожек.
‹…›
В конце концов пришлось-таки подняться из-за транзистора, который запустили на полную громкость. Какой-то молодой человек с транзистором плюхнулся на скамейку прямо напротив меня. По виду из испаноязычных. ‹…› Шла программа новостей. Ведущий сообщил, что воздух сегодня утром некачественный.
Нет, подумать только – некачественный воздух!
Молодой человек вроде и не слушал, что по радио передают. Может, он по-английски и не понимает вовсе. Ведущий этак весело, как щенок разлаявшийся, одно сообщение за другим выкладывал, можно подумать, что жизнь – бег с препятствиями, устроенный на потеху публики: барьеры всякие необычные напридумывали, ямы особенные вырыли на дорожке, да еще машинами ее перегородили. Заставил этот ведущий и меня испытать такое чувство, будто я тоже в состязании участвую, разлегся в ванне с водой, а ванну три муравьеда волокут, или там не знаю кто еще. Причем могу и выиграть этот бег не хуже других.
А он про следующего бегуна рассказывает, которого приговорили к смерти и должны были посадить на электрический стул в Техасе.
‹…›
Тут на дорожке между скамейками – моей и той, где этот, с транзистором, сидел, – появились двое бегающих трусцой для здоровья. Мужчина и женщина, одинаковые оранжевые с золотом фуфайки на них и кроссовки соответствующие.
‹…›
Да, так вот про этого молодого человека с транзистором. Подумалось: транзистор для него как протез для инвалида, приспособленьице такое, чтобы смотреть на жизнь с искусственным энтузиазмом. Он уж и замечать перестал радио свое, как я не замечаю, что у меня передние зубы вставные.
‹…›
Но вдруг транзистор сообщил нечто до того кошмарное, что я, вскочив со скамьи, бросился вон из парка и смешался с толпой свободных предпринимателей, поспешавших по Сорок второй к Пятой авеню
[341].
Будьте такими, как Воннегут и как волк из сказки про Красную Шапочку. Большие Уши и Большие Глаза замечают немало ресурсов для художественной прозы.
~
Идеи – вот что было главным для Курта как для писателя: его зачаровывали возможности человечества и его недостатки. Воннегутовские тексты – пример прозы, которая вырастает из идей.
Скажем, вы извлекаете из культуры какое-то понятие и воплощаете его в своей прозе буквально. На основе трюизма «Все люди сотворены равными» Воннегут создал потрясающий рассказ «Гаррисон Бержерон»: там власти пытаются реализовать этот принцип во всем.
Или, к примеру, вы загадываете желание – и позволяете своему воображению вволю порезвиться с ним. Устали от того, что ваше тело время от времени устает? Вам не нравится ваша фигура? Ваш пол? Что, если бы вы могли иногда «парковать» свое тело в каком-то специальном месте или обмениваться телами с другими? Прочтите рассказ «Налегке»
[342]
[343].
Берете проблему, которая представляется вам острой и насущной, смешиваете с вашим личным опытом, добавляете «а что, если…» (тут снова пригодится ваше воображение), и – оп-па! – у вас готовы боеприпасы для книги. Может получиться, скажем, «Колыбель для кошки» – если вы Воннегут.
Источником вдохновения для этого романа стала компания General Electric, та наука, которая лежала в основе ее работы. В те дни это было вполне обычное дело – когда ученые, занимавшиеся исследованиями, совершенно не беспокоились о том, что породят их открытия ‹…›. Думаю, власти были очень заинтересованы в том, чтобы ученым казалось, будто они вообще никак не связаны с вооружениями
[344].
А может получиться роман «Малый не промах»:
Эта книга… о парне, который уже вырос, ему уже за сорок, отец у него был помешан на оружии. Это был дом, где имелись десятки ружей, пистолетов и прочего.
Курт Воннегут-старший был как раз таким вот человеком, «помешанным на оружии». Что, если бы Курт Воннегут-младший решил поиграть с отцовским ружьем и случайно убил кого-нибудь?
В возрасте одиннадцати лет этот ребенок играл с одним из отцовских ружей, что ему запрещалось делать, разумеется. Он загнал патрон в винтовку 30-06
[345] и, черт побери, выпалил из чердачного окна – и, представьте себе, убил какую-то домохозяйку, за восемнадцать кварталов от своего дома, угодил ей пулей прямо промеж глаз. И это, сами понимаете, наложило отпечаток на всю его дальнейшую жизнь, стало основой для всей его репутации. И, разумеется, этого оружия вообще не должно было существовать. Во-первых, он оказался на планете, где существовали такие вот чудовищно нестабильные устройства, ему достаточно было просто чихнуть рядом с ним. Я хочу сказать – оно хотело, чтобы из него выстрелили, его сделали для того, чтобы из него стреляли. У этой штуки не было никакого иного предназначения. И существование столь ненадежного прибора в пределах досягаемости какого-либо человеческого существа просто недопустимо
[346].
~
Ваша фея-крестная может убедить вас написать рассказ или роман на определенную тему, словно бы проводя вас от одного события или жизненного впечатления к другому:
Кончилось тем, что я написал роман о художнике под названием «Синяя Борода». Мысль о романе пришла мне после того, как «Эсквайр» заказал статью об абстрактном экспрессионисте Джексоне Поллоке. Готовился юбилейный номер к пятидесятилетию журнала, и в этом номере давали статьи о пятидесяти уроженцах Америки, более всего способствовавших изменениям в судьбах нашей страны после 1932 г. Я хотел написать об Элеоноре Рузвельт, но меня опередил Билл Мойерс
[347].
