– Не-а.
– Сынок, – сказал мне мой отец, – когда-нибудь всё это будет твоим
[566].
~
Типичная воннегутовская мышеловка (в которой темно – хоть глаз выколи, но смешно до чертиков) хорошо знакома его поклонникам. Мне хочется рассказать вам, как применяет этот прием один из таких поклонников, по имени Джошуа.
Джон Стюарт, некогда представляя Курта зрителям в своем «Ежедневном шоу», заметил: «Когда я был подростком, он помогал мне выносить жизнь». А Джошуа на одном из первых собраний нью-йоркского клуба читателей Воннегута заявил, что в юные годы воннегутовские книги попросту спасли его. Узнав, что К. В. когда-то выбрал своей главной университетской специальностью антропологию, он пошел по его стопам.
Как же он стал применять полученный диплом?
Джошуа работает по всему миру с различными неправительственными гуманитарными фондами. Начал он на острове Шри-Ланка, когда там шла гражданская война: работал с организацией, помогавшей жертвам на одной стороне конфликта, потом – с организацией, помогавшей другой стороне. Очень по-воннегутовски! Курту бы это понравилось. Он бы гордился таким человеком. Он бы посмеялся.
Позже Джошуа помогал жертвам урагана «Сэнди» восстанавливать их разрушенные дома.
А примерно год спустя прислал мне электронное письмо, где говорилось:
Я пишу это со спорного участка украинско-российской границы. Сейчас я работаю с Датским советом помощи беженцам, возглавляю программу планирования и строительства убежищ для украинских беженцев, вынужденных покинуть свои дома из-за конфликта. ‹…›
Сегодня вспомнил про вас – цитируя Воннегута. Я знакомил с обстановкой нового сотрудника нашей гуманитарной миссии. И сказал ему: «Когда-нибудь всё это будет твоим».
~
Между прочим, термин «черный юмор» придумал писатель Брюс Джей Фридман, который в 1965 г. составил антологию текстов современных писателей, носившую именно такое название – «Черный юмор». Воннегут поначалу возражал против столь обобщающей классификации, отмечая, что представленные в сборнике писатели вообще-то весьма разномастны. Но в дальнейшем он много высказывался об этом явлении. Вот два примера:
В «Трудах Фрейда», выпущенных издательством Modern Library, есть раздел, посвященный юмору. Там он рассуждает о свойственном жителям Центральной Европы «юморе висельника». Этот немецко-австрийско-польский «юмор висельника» очень напоминает то, что Фридман именует «черным юмором».
‹…› Фрейд приводит несколько примеров. Скажем, такой. Одного человека вот-вот должны повесить, и палач спрашивает: «Хочешь что-нибудь сказать?» А осужденный отвечает: «Как-нибудь в другой раз».
Наша страна внесла колоссальный вклад в «юмор висельника». Этим неплохо отличилась тюрьма округа Кук. [Далее Курт пересказывает случай, о котором ему поведал Нельсон Олгрен.] Человека привязали к электрическому стулу, и он сказал присутствующим: «Ну, это-то наверняка станет для меня хорошим уроком»
[567]
[568].
Смех – отклик на разочарование и обиду (слезы – еще один пример такого отклика). Он не служит ни для чего решением – как и слезы ‹…›. Фрейд приводит пример с псом, который не в состоянии пролезть через ворота, чтобы укусить человека или подраться с другой собакой, поэтому принимается рыть лапами землю. Он все равно не сможет подлезть под воротами, это рытье ничего не решает, но он же должен хоть что-нибудь делать. А человеческие существа в таких случаях плачут или смеются.
‹…›
Я производил максимальный комический эффект, когда был на литературном фестивале в соборе Парижской Богоматери. Там был громадный зал, и аудитория была так напряжена – ей казалось смешным всё, что я говорю. Стоило мне кашлянуть или прочистить горло – и все покатывались со смеху ‹…›. За два дня до этого убили Мартина Лютера Кинга ‹…›. И люди чувствовали огромную потребность или смеяться, или плакать, это были две единственно возможные реакции, которые позволяли как-то адаптироваться к ситуации. Вы ничего не могли сделать, чтобы вернуть Кинга. Так что самый громкий смех основан на самых больших разочарованиях и на самых больших страхах.
На одной из моих любимых карикатур (кажется, это Шел Силверстайн
[569]) изображены два парня, которые прикованы к стене камеры высотой футов восемнадцать. Они подвешены к ней за запястья, и лодыжки у них тоже скованы. Над ними – крошечное зарешеченное окошечко, в которое и мышь не пролезет. И один говорит другому: «Вот у меня какой план…»
Это совершенно противоречит американскому духу рассказывания историй – поместить героя в такое положение, из которого он не может выбраться. Но, по-моему, в реальной жизни это происходит сплошь и рядом… и мне одновременно и страшно, и смешно, когда я думаю о том, что в нашей культуре существует это ожидание – расчет на то, что человек всегда может справиться со своими проблемами. Как бы все время подразумевается, что, если вы просто приложите чуть больше энергии и усилий, чуть активнее поборетесь, проблему всегда можно будет решить. Но это настолько неверно, что мне даже плакать хочется. Или смеяться
[570].
~
Джим Зигельман, уже упоминавшийся нами «самородок» (так именовали себя гарвардские студенты, обучавшиеся у Воннегута), рассказывает следующую историю о воннегутовском юморе:
Курт учил нас, что смерть – это самая главная шутка в мире. Так сказать, финальная насмешка, последний взрыв хохота. И я написал рассказ, пародию на «Историю любви»
[571] (тогда она была в большой моде). Там герой по имени Сидни, гарвардский первокурсник, влюбляется в очень стройную и гибкую старшекурсницу Лесли, которая учится в Рэдклифф-колледже и в конце концов случайно принимает смертельную дозу ртути. Самая ударная реплика в моем рассказе возникает в момент посткоитальных раздумий героев. Там звучит такой диалог:
«– Я совсем не общаюсь с родителями, – сказал Сидни.
– И кто в этом виноват? – спросила Лесли.
– На самом-то деле никто, – ответил он. – Они оба давно умерли».
