– Я благодарен вам, господин гауляйтер, за ваши слова о немцах, – признался Людерс. – Они воспламенили моё сердце.
– А что я сказал? – тупо удивился Кох.
– Вы сказали, что мы, когда отступаем, перестаём быть немцами.
Кох усмехнулся. Геббельсовская трескотня всегда воодушевляла дураков.
А Людерс вспоминал зиму в Пиллау и убеждался в правоте гауляйтера. Беженцы рвались попасть на суда. Страх лишил людей достоинства. Милые гимназистки, одноклассницы Хели, и добропорядочные матери отдавались морякам, чтобы их взяли на транспорт, и Людерс не раз видел, как женщины и девушки бесстыже совокуплялись с мужчинами в тёмных подъездах, сараях и подворотнях. Исчезло даже чувство самосохранения. Эвакуационный пункт располагался в гостинице «Золотой якорь», и перед крыльцом днём и ночью стояла бесконечная очередь; когда русские штурмовики неслись с неба в атаку, строча по набережной из пулемётов, люди не разбегались, чтобы не потерять место, а просто ложились на мостовую под пули; потом они вставали и молча смыкали строй, не обращая внимания на убитых. При бомбёжках солдаты-дезертиры первыми бросались в бомбоубежища, отталкивая детей.
Для семьи доктора Хаберлянда и для Грегора Людерса с племянницей господин Кох подписал разрешение на выезд. Людерс и Хельга с вещами пришли на причал, где загружался теплоход «Марс». Власовцы в овчинных шапках охраняли сходни от истеричной толпы, а в толпе рыдали, умоляли и падали на колени, кто-то совал караульному пачку рейхсмарок. Без документа на борт принимали только матерей с грудными детьми. Людерс увидел, как с высокой кормы «Марса» на верёвке спускают корзину с младенцем. Какая-то женщина схватила дитя и побежала к сходням. Через некоторое время с кормы «Марса» опять спустилась корзина с тем же младенцем, и опять какая-то женщина схватила дитя – билет на корабль. А в третий раз что-то случилось с верёвкой, и корзина перевернулась в воздухе. Младенец бултыхнулся в воду. Людерс потрясённо смотрел на эту воду – серую, с кусками льда. За кормой теплохода плавали стулья, чемоданы, подушки и рыба, оглушённая бомбами.
Если эвакуацию не остановить даже гауляйтеру, а солдаты погибают на фронте, прикрывая бегство гражданских, то он, Грегор Людерс, должен быть с солдатами, а не с беглецами. Людерс положил руку Хельге на плечо.
– Ты поедешь одна, Хели, – твёрдо сказал он.
Глаза Хельги распахнулись.
– Нет, дядя, – ответила она. – Я буду с тобой. Я вернусь домой.
Людерс понял, какую прекрасную девушку он вырастил. Понял, как любит её и скорбит о том, что ждёт их впереди. Но так надо для родины.
– Мы – немцы, моё сокровище, – прошептал он, обнимая Хельгу. – В нас гордая кровь тевтонов, и во мне, и в тебе. Мы никому не уступим.
Люди на пирсе думали, что этот седой краснолицый старик прощается с тонкой светловолосой девушкой, потому и обнимает её. В общем, так и было.
Людерс записался в фольксштурм. Его назначили командиром роты и отправили на обучение в Кёнигсберг, в гинденбургские казармы. Здесь располагалась диверсионная школа абвера, где готовили агентов для заброски во вражеский тыл; сейчас программа школы была переделана под новые задачи – под ведение партизанской войны на оккупированной территории.
Вернувшись в Пиллау, Людерс принял роту фольксштурма – стариков и подростков с панцерфаустами и ручными пулемётами. Из самых надёжных бойцов он сформировал тактическую группу «Вервольфа». Командование ознакомило Людерса с устройством подземного комплекса «HAST».
В середине апреля русские приблизились к Пиллау. Батальон Людерса оборонял второй рубеж – Лохштедтский. Людерс попросил разместить его роту под стенами замка. Он хорошо знал окрестности: он же сам привёз музей доктора Хаберлянда в Лохштедт и бережно расставил в подвале старинную мебель и ящики с экспонатами. В замке Людерс защищал свои сокровища.
Из траншей перед Лохштедтом он впервые увидел русских. Русские были точно такие, как про них рассказывали по радио: грязные, упрямые азиаты, не ведающие страха смерти. Среди взрывов Людерс вновь почувствовал себя молодым. Земля качалась под ногами, будто палуба крейсера «Кёнигсберг». Русские давили тупо и беспощадно. Они загнали солдат и ополченцев в замок, а потом полезли в окна. Рубеж пал. Для последних бойцов Людерс открыл проход в бункер гауляйтера и в железнодорожный тоннель.
И вот теперь всё закончилось. Война проиграна. Фюрер мёртв. В Пиллау хозяйничают враги, а он, Людерс, потерял свою группу «Вервольфа». Куда все подевались? Погибли? Отступили на Фрише Нерунг? Попали в плен?.. В душе у Людерса была только тьма, и её не мог рассеять мигающий и тусклый свет от лампочки под потолком этого каземата.
– Где Гуго? – пьяно спросил гауляйтер, глядя на Людерса.
– Он придёт, – пообещал Людерс. – Отдохните, господин Кох. Вы очень устали. Я понимаю, как вам тяжело. Но вы – последняя надежда отечества.
* * *
С северного горизонта, со стороны Скандинавии, ветер тащил сизые тучи. Небо отяжелело неизбежным дождём. Володя и Хельга вязли ногами в песке; вместо янтаря в нём порой посверкивали стреляные гильзы. Тревожно хлопал прибой, словно море к чему-то готовилось. Вдоль изрытого воронками пляжа, как надолбы, тянулись ряды обгорелых столбов – опор былого променада. В прибрежный холм – в древнюю дюну, остановленную корнями лесопосадок, – была вкопана бетонная батарея. Её длинную низкую стену рассекали прорези амбразур. На полукруглых выступах барбетов лежали плоские бронебашни в облезлом камуфляже. Толстые спаренные стволы дальнобойных морских орудий мёртво смотрели куда-то вкось над беспокойным взморьем, будто этой многобашенной батарее свернули все её смертоносные головы.
– Я не помню, как строили пушки, – призналась Володе Хельга. – В моём любимом Пиллау всегда было только солнце, только лето…
За батареей распростёрся пустырь с крестами – кладбище. Хоронить там начали с февраля, когда привезли тела погибших на лайнере «Густлоф». А за пустырём в море уходила стрелка мола, отороченная белым кипением волн. По другую сторону от батареи вдаль раскатывалось безлюдное побережье, на котором кое-где горбились подбитые танки, уже до бортов занесённые песком.
– И ещё раньше на море всегда были корабли… – добавила Хельга.
Большие сухогрузы шли через пролив и гудели, приветствуя цитадель. Дважды в неделю лоцманский буксир осторожно заводил в узкий Иннехафен огромный лайнер-паром «Танненберг» – белый-белый, как мечта. Казалось, что этот гигант был больше Хакена и выше Лоцманской башни. Десять раз в день в Пиллау прибывал поезд из Кёнигсберга, и шумная, пёстрая публика с чемоданами перетекала на Морской вокзал, откуда пассажирские пароходы, дымя трубами, отправлялись в Лиепаю, Мемель, Киль и Данциг. Магистрат устраивал торжества, когда из солнечного сияния выплывал стройный крейсер «Кёльн», «покровитель» Пиллау от Кригсмарине: девушки встречали его на Курфюрстенбольверк и махали флажками красивым морякам. Юная Хельга Людерс не думала тогда, что крейсер – это хищная машина смерти.
