Но, конечно, значительная часть «разведдеятельности» представляла собой наблюдение с близкого расстояния печальных особенностей советского быта (помноженных на ужасы войны).
Важная оговорка
Но не только «западники» дивились на своих союзников. У советских людей тоже вызывали оторопь некоторые «их нравы».
В июле 1942 г. на борт советского парохода «Рошаль» были подняты пять человек с торпедированного американского судна, и единственный среди них белый отказывался столоваться с мулатами и чёрными. Советские товарищи сразу и не поняли, в чём дело, – а дело было в расовой сегрегации, немыслимой для тогдашнего Советского Союза, где гимном был «Интернационал».
Штурман советского парохода «Рошаль» Ю.Д. Жуков о том американском госте-расисте вспоминал: «Он настойчиво просил, чтобы ему разрешили столоваться с комсоставом судна, и нам стоило немалого труда втолковать ему, что для американцев готовят отдельно […] и совсем по другой норме, а поэтому пассажиры столуются после судового комсостава, сидевшего на “баланде”»
[228]. Потом-то поняли, что причина – не в качестве еды…
Советскими глазами и ушами
…Во времена коллективизации в Москву из Мурманского окружного отдела ОГПУ ушёл доклад об услышанном в Тюва-Губе. Жители кричали: «Нас грабят, разоряют! Царя прогнали – власть хуже царской. Советская власть грабит крестьян!»
[229]. Впрочем, коллективизация происходила на рубеже десятилетий, предшествовавших войне. А что было ближе к сороковым?
Почитаем доклады об умонастроениях советских граждан, которые из мурманского Управления НКВД уходили в Москву осенью 1939 г. – после «пакта» Молотова – Риббентропа и советско-германского «межевания» вчерашних земель Речи Посполитой (газета «Правда» называла ее «Польшей» – именно так, в кавычках
[230]). Согласно одним, население Мурманска «с большим подъемом и удовлетворением встретило решение правительства СССР об оказании вооружённой помощи украинскому и белорусскому народу в Польше»
[231]. Однако в других донесениях приводились и такие высказывания рядовых жителей советского Заполярья: «Напрасно войну затевают, снова голодный паёк, карточки и прочие прелести», «Советское правительство всё время кричит о мире, а само начало войну с Польшей», «Красная армия разобьет поляков, но нам придётся посидеть без хлеба», «Переходя границу Польши, СССР производит агрессивный акт», «Переход советских войск через границу Польши похож на захват чужой территории» и т. п.
[232]
Схожие настроения – и в отношении выборов в местные советы в 1939–1940 гг. «Выберут без нас коммунисты, а наше дело положить бюллетень в ящик», «Выборы в совет пройдут по заранее приготовленному плану, без нас всё сделают» и т. п.
[233]
Самый репрезентативный социологический опрос (говоря современным языком) – это, пожалуй, перлюстрация почты. Уже в войну, в августе 1942 г. (то есть как раз тогда, когда в Архангельск выдвинулись «ледорубы»), цензоры проверили 129 197 писем, в которых обнаружили следующее.
1. Непатриотические высказывания: контрреволюционные – 5; пораженческие – 1; упаднические – 63; в связи с мобилизацией – 2; о тяжести госналогов – 36; провокационные – 2; религиозные – 3 […]
2. Отрицательные высказывания: недоверие к союзникам – 5; панические – 38; о продовольственных затруднениях – 358; об эпидемиологических заболеваниях – 97; о спекуляции – 11.
3. Сведения, не подлежащие разглашению: об арестах – 10; о дезертирстве – 1; о налетах фашистской авиации – 1621 […]
4. Разглашение военной и государственной тайны: о частях армии – 10; о работе оборонных предприятий – 52; о работе Мурманского порта – 13; госучреждения в телеграммах и служебной переписке – 87
[234].
Но это – собственные граждане-диссиденты (которых, кстати, как видно из статистики, было всё-таки немного). А вот заезжие критики…
Давние времена
Смешно сказать, но ещё в Средние века, когда интересующие нас земли «администрировались» не из Москвы или Санкт-Петербурга (последнего тогда и не было), а из Великого Новгорода, деятельный боярин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, прознав от свейских (то есть шведских) торговцев, что в Лондоне свирепствует «моровое поветрие» (чума), запретил въезд английских купцов
[235]. Вот как далеко заходит история подозрительного отношения к англичанам!
Века спустя, когда в 1918 г. на Кольском полуострове высадились войска Антанты, официальная нота Мурманского Совета депутатов призывала британского адмирала Кемпа «принять меры к недопущению фотографирования, зарисовки и т. п.» военных объектов
[236]. И это в период, когда в Мурманском Совете доминировали вовсе не большевики!
Ради объективности надо отметить, что британские спецслужбы тогда выполняли на Русском Севере и полезные функции. Например, в апреле 1918 г. именно от офицеров британской военной разведки русские узнали о том, что «шесть китайцев, снабженных китайскими и японскими паспортами, были посланы немцами по Мурманской железной дороге. Их целью является убийство русских и союзнических официальных лиц»
[237]. Заговор был раскрыт, однако… Однако вскоре уже и антикоммунистические власти в Мурманске стало раздражать, что с февраля 1919 г. британские спецслужбы монополизировали перлюстрацию почты и радиоперехват
[238].
Когда большевики взяли в свои руки власть на Русском Севере, британцы начали фигурировать и в докладах погранслужбы ОГПУ. Причём именно в шпионском разрезе. Например, несмотря на соглашения с британскими концессионерами (в которых оговаривалось обязательство не подходить к советским берегам ближе, чем на три мили), тральщик «Дайн» регулярно спускал по ночам шлюпки на берег, где шли торговля и расспросы
[239]. Борьба с коммунизмом? Похоже, да. Но, конечно, и нарушение национального суверенитета!
