Слухи и легенды о необычайной меткости на пустом месте не рождаются. Знает история случаи и про сбитое с головы стрелой яблоко, и про надписи пулями на стене, и многое другое. Изначально всегда есть очевидец событий, а уж потом оно обрастает отсебятиной, гиперболу в пересказах принимают за безусловный факт, и вот, младший сержант Литвиненко может с полторы тысячи метров не только фашисту пулю в кочерыжку всадить, а ещё и броневик подбить. Пусть так, сейчас каждый чудесный случай надо преподносить таким образом, будто Красной Армии и впрямь кто-то свыше помогает. Потому что в горести отступлений простому солдату надеяться стало не на кого. Любую силу, готовую помочь тебе, надо как минимум не отталкивать. Поэтому внимательно посмотрев на Литвиненко, я вдруг указал пальцем на звездочку его пилотки, полыхнувшую рубиновым цветом.
– Удачу не спугни, видишь, звезда у тебя на голове сияет. Неспроста это, – переведя указательный палец на небо, – пометили тебя там…
Кто-то из находившихся рядом после моих слов тоже обратил внимание на блеск звёздочки. Как говорит наука психология, если кто-то заметил что-то и сказал об этом, то другой, с большой долей вероятности, подтвердит, дабы не выглядеть белой вороной. И если боец не разглядел случайного «зайчика» от гильзы, то сомневаться в сказанном командиром не стал, а соглашаясь, кивнул. В сознании же остальных красной нитью ляжет уверенность в том, что если и дрогнет рука, то там (хоть большевики и отрицают, но мы-то знаем), где положено, подправят. И если не ему, то Литвиненко уж точно. О том, насколько поднимается боевой дух в подразделении, где присутствует вот такой «герой», лучше всего говорят древние легенды.
Тем временем в развалинах усадьбы наметилось какое-то движение. Я было обрадовался – к атаке готовятся, но ошибся. От крайнего сарая в сторону города отъехал мотоциклист, а спустя несколько минут на дороге появилась повозка с термосами. То есть ни о каких ответных действиях немцы и не помышляли. Скоро начнёт темнеть, и все мои минные заграждения с утра потеряют половину значимости, так как ждать рассвета на этом холме смысла нет, обойдут с флангов и не спросят, как звали. Мне бы радоваться такому исходу событий, потому как спустя полчаса от усадьбы в небо взметнулись чёрные хвосты дыма фугасных турбореактивных снарядов. Взрывы сотрясли землю. Первый лёг с недолётом, второй ухнул уже на краю холма, а остальные два угодили прямо на позиции. Окоп, где разместилось подкрепление с сержантом, превратился в огромную воронку, слева от бруствера артиллеристов зияла ещё одна, и выставленное для стрельбы противотанковое ружьё теперь валялось метрах в десяти от него, превратившись в букву «Г», а из укрытия засыпанного землёй торчала нога бойца. Живых там не осталось ни одного человека. Взрывная волна схлопнула ямку в земле, так же легко, как это делают дети, играя в ладошки. Танкистам тоже досталось, но броня защитила от осколков, а песок из мешков, проникший во все щели, не более чем неприятность, по сравнению со смертью. Я, Литвиненко и Синяков уцелели по счастливой случайности – спустились к подножью за боеприпасами, где среди берёзок стоял грузовик с охранявшим его шофёром. В секунды наш и без того малый отряд лишился семерых, а потом немцы пошли в атаку. Маневрируя метрах в пятистах от высотки, пулемёты броневиков, длинными очередями прочесали казавшиеся им подозрительные места, после чего скупо постреливали, пока штурмовые группы обходили высотку с флангов. Подобравшись на расстояние последнего стремительного броска, по свистку, гранатометчики фашистов побежали в горку, готовя «колотушки», и потонули в огненном валу. Сработали минные заграждения с бутылками. Противник атаковал правильно, как и предписывала военная наука, однако не учёл нашего коварства. Огонь ещё бушевал на подступах, как танкисты точными выстрелами заставили замереть броневики, остальное довершили уже мы, ружейно-пулемётным огнём. Там, где мы поднимались на холм, через минное заграждение прорвались лишь четверо. Озлобленные лица из-под касок, тесаки на винтовках, немцы рвались отомстить за смерть своих товарищей, а мы за своих. Хоть бой вышел и скоротечный, но слишком уж жёстко у нас получилось. Ваня с ходу выпалил весь магазин и всё по ногам. Фашистов словно скосило серпом. Не кричат только мёртвые, а живые орут ещё как, и получивший ранение солдат больше всего думает о себе, стараясь остановить кровь, или хотя бы позвать санитара. Вид беспомощного противника, готового ещё секунду назад разорвать тебя – ужасен своей неестественностью, и пока не случилось чего-либо плохого, я добил немцев, так как бойцы хоть и обстрелянные, но планка сострадания у них ещё не опущена под сапоги. Два десятка гитлеровцев остались на поле, только Петренко этого показалось мало. По усадьбе ухнула пушка. Раз, другой, пока не вспыхнул стог сена, и от него не метнулись в сторону канала обезумевшие лошади. Окончательно разрушенные постройки потихоньку занимались огнём. Казалось, и гореть уже нечему, тем не менее сероватый дым стал набирать силу, и к пожарам кобринских предместий добавился ещё один.
На закате, похоронив убитых, Литвиненко с Синяковым пробежались до сожжённой усадьбы, на обратном пути осмотрев подбитые броневики. Сняли с них что смогли и заминировали, как я учил – бутылкой с гранатой. Вынесли они и не совсем привычный для себя трофей – фашистское знамя. Не воинский штандарт, за который немцы дрались не хуже русских, а бутафорский флаг, со свастикой в белом кругу. Хоть и с тяжёлыми для нас потерями закончился этот бой, но этот трофей символизировал победу, несмотря на то, что высотку надо было оставлять. Свой резерв везения мы исчерпали, и как ни тоскливо было на душе, в быстром темпе за час до полуночи оказались у хутора возле Перковичей. Три десятка километров дались тяжело. В Камене, Городце, Антополе, Вульке – везде, несмотря на ночь, на дорогу выходили люди. Не думаю, что сельчане поджидали немцев, никто из них не кричал вслед проклятия или радостно ухмылялся. Мы уходили, а они оставались один на один с жесточайшим на свете врагом.
* * *
Вознесенский ждал ночи и потому лежал в овражке спокойно, поджав ноги, горевшие нестерпимым зудом в задубевших портянках. Надо было выбираться, однако какая-то сила, утвердившаяся в спине куском железа, удерживала его на месте. Но не об этом он сейчас думал. Был он в таком состоянии, когда человек, наконец, доходит во всем, во всяком случае, в главном, что в первую очередь занимает его голову и сердце. Ясность мысли, которая не оставляла больше никаких сомнений, была выверенной как хронометр: револьвер с последним патроном выглядывал рукоятью из расстёгнутой кобуры; один раз нажать на курок – и ужасная своей несправедливостью жизнь закончится раз и навсегда. Из всех возможных вариантов вот этот если и не отвечает точно замыслу, то уж наверняка самый целесообразный. Все, что выпало на его долю, он воспринимал спокойно и готов был даже удивляться, отчего так много потратил времени даром. С женой и детьми перед их отъездом простился впопыхах – на службу спешил, родителям письмо всё никак написать не удавалось – опять служба, да мало ли чего хотел и не успел? Кабы знал, что всё так станется, многое бы переиначил. Только время вспять не обратить, а в остальном… хоть и понимал, что всего не предугадаешь, однако болела душа за батальон. Казалось, зная результат, дуболомы из штаба округа всё равно бы вели себя так же, распыляя оставшиеся в строю танки на ненужное и по прошествии двух дней боёв абсолютно абсурдное контрнаступление без поддержки с воздуха. Ясность эта сложилась у него именно после гибели Пуганова, от безысходности направившего танк на таран. За два дня угробить целую дивизию, что ж это за война такая?! Рано или поздно найдут виновных, и как водится, разберутся со всей строгостью. Но уже без него. Капитан Вознесенский останется на этом поле со своим батальоном. Ободок солнца моргнул в последний раз, скрываясь за горизонтом. Простите и прощайте.
