– Как же, забудешь её. Я тогда чуть разрыв сердца не получил, когда она карту на стол выложила.
– Она завтра, когда поведут на работы, попробует бросить в колонну несколько ватников. В том, где на рукаве будет нашита белая полоса, лежит взрывчатка. Инструкции в сапоге, кто готов бежать, пусть делает это сейчас.
К вечеру довольный конвоир повёл Савченкова в лагерь. Разрешив врачу взять с собой медицинскую сумку, немец по пути рассматривал игральные карты с эротическими картинками и издавал восторженные звуки. Это была компенсация за все неудобства. На входе в шталаг карты пошли по рукам, и конвоиров больше интересовало их содержимое, чем обыск какого-то пленного. Фёдор постоял с минуту и, поняв, что до него нет никому дела, поспешил на вечернюю поверку. После отбоя, в кромешной тьме, в окружении надёжных товарищей, он снял сапог и аккуратно надорвал подкладку. К голенищу были прикреплены кусачки, складные ножи, крохотный фонарик размером с половину мыльницы и два браунинга, которые при осмотре окрестили «дамскими», за их маленькие размеры. Во втором сапоге обнаружились несколько игл с мотком суровой нити, обмотанной вокруг шила, бланки немецких документов с печатями (один из которых был заполнен как образец), самопишущая ручка, газета «Правда», инструкция с взрывателем, ещё пара пистолетов, патроны к ним и мешочек с надписью «ЦСН. Принимать только в случае сильной усталости. Вредно для здоровья». Разобравшись с устройством фонарика, Фёдор посветил себе и, развернув газету, стал с жадностью читать. Окружавшие его люди на время даже забыли об оружии.
– Что пишут, Федя? – тихо спросили «врача» за спиной.
– Немцы под Мелитополем. Идут бои у Новомосковска. Жарко у Новой Буды. Филипп Петрович, танкист наш горелый, кажись, родом оттуда. Передайте ему: держатся наши, бьют немца. «Противник, понеся большие потери в людях и материальных средствах, в течение последних трех суток подтягивает танки, артиллерию, моточасти для организации нового и решающего наступления», – зачитал Савченков.
На следующий день, перед построением, новости обсуждал практически весь лагерь. К сожалению, нашлись и доносчики. Кто-то ляпнул, что в шталаг принесли советскую газету, и даже, по слухам, назвали фамилию нарушителя, но немцев это нисколько не заинтересовало. Построив военнопленных, заместитель коменданта произнёс краткую речь (утренняя политинформация была обязательна), напомнив, что только полное повиновение и добросовестный труд сделает из русских свиней прилежных рабов. Стоявший по левую руку переводчик перевёл, а затем нашептал что-то оратору. Немец кивнул, явно соглашаясь, и отдал охранникам приказ. Разбитые на отряды военнопленные рассчитались, после чего каждому десятому приказали выйти из строя. Их отвели в сторону, напротив караульной вышки.
– За распространение большевистской агитации виновные, уличённые в этом преступлении, подлежат расстрелу. Но так как у господина коменданта сегодня день рождения, то казнят только этих провинившихся. Вы должны быть благодарны господину коменданту, вам даровали жизнь.
Едва переводчик закончил говорить, как раздалась пулемётная очередь, выбивая комки грязи перед ногами бросившихся было к колючей проволоке пленных. Людская волна отхлынула, загудела в бессилии и вот-вот рванулась бы снова, как следующая очередь прошлась над их головами.
– Леген! Леген! – заорали охранники.
Очень хотелось жить, люди стали падать на землю. Сжимали кулаки, матерились, проклинали всё на свете, клялись отомстить, звали маму и вспоминали Бога. А в нескольких десятках метров стояли немцы и смеялись. Ржали до колик в животе, хлопали себя по ляжкам и указывали пальцем, где, по их мнению, было наиболее весело. Можно ли такое забыть?
* * *
Где-то с начала октября осень и зима стали тягаться друг с другом на невидимых весах, бросая вместо гирек на тарелки природы то ночные заморозки, то южный ветер. Впрочем, за этими непостоянством было кому понаблюдать, да поразмышлять, вспоминая былые, возможно самые лучшие свои годы, когда что-то похожее случалось, – ведь народный календарь живёт на знаниях стариков, а в деревнях только они и остались. Уполовинила война деревни Смоленщины, но всё-таки жизнь продолжалась, идя своим, крестьянским чередом. На огородах, после поздней жатвы, бабы спешили выкопать картошку, пока не помёрзла. Престарелые деды и подростки свозили снопы в гумна. Кто мог цеп в руках держать – обмолачивали на токах, кому сил не хватало – на подхвате. В общем, по старинке. Не стало колхозов, а вместе с ними молотилок, тракторов и многого другого, так нужного для крестьянского труда. Осенью сорок первого деревни откатились в прошлый век.
Катя Синайко закрыла за собой калитку, подтянула повыше юбку и, закрыв глаза, прошептала: «Так надо». Зажав под руками два свёртка, она направилась в сторону аэродрома, где советские военнопленные мостили булыжником дорогу. Идти было стыдно, соседи, как назло, чуть ли не одновременно повылазили из домов и смотрели осуждающим взглядом. Катя шла, стараясь не смотреть по сторонам. Господи, как же она хотела объяснить людям, что весь этот броский макияж и короткая юбка в такой холод только, чтобы отвлечь внимание конвоиров. Ей ужасно хотелось побежать, но приходилось идти, пряча свои чувства глубоко в себя, поджав губы, твёрдой, уверенной походкой. Миновав последний дом, она вздохнула и вздрогнула от неожиданного прикосновения. На выходе из деревни за ней увязался Яшка-гнида. Именно так все деревенские звали этого выродка, добровольно пошедшего служить в полицию. Сам Яков в деревне появился этим летом, в июле, когда бои шли ещё на подступах. Упросил старика со старухой, живших обособленно на краю деревни, сховать на время, наврал им с три короба о преследовании из-за религиозных убеждений, а те, будучи староверами, поверили. Теперь старики жили в хлеву, а Яшка делил дом со своим сослуживцем – уголовником, таким же мерзавцем и негодяем.
– И куда ж така краля засобиралась? – прогнусавил Яшка, заломив на голове картуз, изображая из себя разбитного хлопца.
Катя подала в сторону, но Яшка ловко схватил её за шиворот.
– Тебя, падла, по-человечески, со всем уважением. Опа, да у тебя свисток намазан. Я такое люблю.
– Отвали, гад! Я к Гансу на именины иду. Только попробуй ко мне ещё раз прикоснуться, – и тут Катерина добавила то, что ей только что пришло в голову: – Он тебя вместо меня… ну, ты догадался?
Полицай разжал пальцы. Его приятель как-то рассказывал, о таких ужасных отношениях между мужчинами. Представил себя с Гансом и ужаснулся.
– Дура! – всё, что смог произнести Яшка, покраснел, как помидор, и попятился прочь.
Дальнейший путь много времени не занял. Катерину подвезли на телеге, везущей молоко, и высадили практически рядом с работавшими красноармейцами. Оставалось только проскользнуть мимо конвойных. Не вышло, Катю окликнули, приказали остановиться и, не слушая её объяснений, стали обыскивать. Пришлось терпеть, так как немцы искали сугубо определённые предметы, присущие женскому телу. На смотанные ватники даже не посмотрели, этого она и добивалась. Пусть облапали, обозвали нехорошим словом, сегодня она потерпит, а вот завтра эти фашисты пожалеют. Улыбнувшись немцам, Катя пошла вдоль дороги, на которой трудилась бригада военнопленных. Пройдя метров сорок, она остановилась и бросила ватники в толпу со словами: «Для Савченкова». Передача моментально исчезла. Теперь можно и домой.
