Я хлестнул лошадку, караульный спешно отошёл в сторону, освобождая дорогу. У Ржецкого мы задержались минут на двадцать. Петер Клаусович известил власти, что собирается проводить раскопки западнее Прилепово, в связи с чем хотел бы привлечь на работы детей, снег расчищать. Евгений Владимирович тут же состряпал документ и отправился визировать бумагу к Долерману. К сожалению, комендант отказал. Выпускать кого-либо из гетто было категорически запрещено, а организовать прилеповских ребятишек можно было и без комендантского благословления. Там же Ржецкий рассказал, что с утра в доме, где поселились немцы, взорвалась граната. По случайности никто не пострадал, но теперь близко к окнам лучше не подходить – стреляют сразу. В подтверждение его слов мы услышали винтовочный выстрел и полный отчаянья женский крик. Лицо Ржецкого передёрнулось. Мы выглянули на улицу. Возле доски с объявлениями стоял немец с винтовкой в руках, выцеливая кого-то на другом конце улицы.
– Эрнст, – окрикнул солдата Ржецкий, – спички есть?
Немец обернулся на окрик, вновь перевёл взгляд обратно на улицу и щёлкнул флажком предохранителя, что-то буркнув в ответ. Больше нам в Хиславичах делать было нечего. Усевшись в сани, мы поехали. Полдороги Дистергефт молчал, а затем разговорился:
– Как вы узнали, что Пауль был нацистом?
– Я слушал ваш с ним разговор. Удивлены?
– Да. Хотя нет. Вчера я заметил надпись на электрическом приборе. Он рассчитан на очень странное напряжение, а ваши лампы? Я читал о Тесле и его опытах, но был уверен, что половина из написанного – миф. Видимо, ошибался. У вас нет проводки, а лампочки горят. Так что я не удивлён, что вы можете слушать то, что происходит в комнате двумя этажами выше.
– Проводка есть, просто она спрятана, а не на виду в скрученном виде на изоляторах, как вы привыкли. А что касается Пауля – первого мая тридцать седьмого он вступил в НСДАП, а в феврале прошлого года, в национал-социалистический союз врачей. Кстати, он написал донос на Шмидта, да и не только на него. И ещё этот мерзавец очень любил детей. Он собирался провести ряд операций над советскими ребятишками, дабы проанализировать порог боли детского организма. Я сфотографировал несколько листков из его записной книжки. Если интересно, можете ознакомиться на досуге. А вы до последнего момента были готовы поручиться за него. В тихом болоте, Петер Клаусович, сами знаете что.
На следующий день произошло неприятное событие: Мошевое сожгли, а назначенного местным сходом старосту повесили. Как рассказал Савелий Силантьевич: приехавшие из Княжного чешские фашисты согнали немногочисленных жителей к Владимирской церкви, построенной ещё до Наполеона, и обвинили в пособничестве партизанам. После чего методично подпаливали каждый дом, спрашивая у сельчан: хотят ли они что-нибудь сообщить властям? Тем и рассказать особо было нечего. Стояли старики с бабами и смотрели, как через речку горят их дома. Но и это было не всё. Вступившегося за прихожан батюшку избили, церковь обыскали и нашли двух беглых военнопленных. Красноармейцев собирались казнить в полдень, когда из Починок прибудет какое-то немецкое начальство, выдав их за пойманных партизан. Сам же Савелий со своим отрядом местной самообороны, согласно предписанию должен был обеспечить безопасность мероприятия, патрулируя по дороге на Мокрядино, так как в Барсуках кто-то бросил гранату в окошко комендатуры. Видно, три диверсии за один день сильно озаботили оккупантов, раз стали привлекать иррегулярные формирования. Выяснив, что чехи разместились в поповском доме, я принял решение идти вызволять красноармейцев. Небольшим отрядом в пять человек, пока остальные готовили взлётную площадку, мы двинулись к Мошевой.
Подобравшись к сожженным домам, я остановился, посмотрел в бинокль на противоположный берег и понял: мы опоздали. Все мои хлопоты оказались напрасны. Недалеко от церкви, метрах в ста от старинного дома с колоннами стояла виселица, а на ней висело два тела. Никого возле неё не было: ни наших, ни карателей. Возле горбатого мостика через Сож, рядом со сломанной вербой, по правую руку от дороги валялась перевёрнутая телега без одного колеса и рассыпанный на снегу торф. У кучи с чёрными брикетами суетились дети, перенося груз к ближайшему дому, стоявшему обособленно. Оттуда вышла женщина с тёмным платком на голове, сняла заледеневшее на морозе бельё, что-то сказала ребятне и скрылась. Смерть прошла – надо жить. Что это? Русская обречённость? Хуже уже некуда и надо смириться? Хотя, в конце концов, что бы нам оставалось в жизни, если бы не всемогущий русский авось? Не иначе, половина добрых и злых дел на Руси осталась бы втуне. Я иногда задумывался, насколько судьба и моё дело зависели от случая. И теперь не стану отрицать понапрасну, что спонтанно пришедшее, а не выверенное до мелочей решение не только положительно влияло на некоторые обстоятельства, но и переиначивало ход всего задуманного в лучшую для меня сторону.
– Василий, расставь людей так, чтобы тот дом, где раньше вдова штабс-капитана Сомова жила, был постоянно в поле зрения. Поглядывай на него иногда. А я пойду, у детей выясню, что к чему. Во двор заходить не буду. Если сниму шапку, значит немцы рядом, а если на снег кину, тебе приказ: стреляй по всему подозрительному. Понял?
– Так точно. А в каком из них вдова жила?
– Вон тот, – показав пальцем, – с облезлыми деревянными колоннами на фасаде. Он здесь самый крупный.
– А если там никого не будет?
– Вася, по дому, что у моста гаси. Из него противоположный берег простреливается. Я б там точно стрелка посадил. У тебя пулемёт, до цели двести шагов, пуля бревно прошьёт насквозь и то, что внутри. Главное – плотность огня.
– Да я знаю, просто малышня там крутится, – вздохнул младший лейтенант.
– А раз знаешь, то стреляй так, чтобы маленькие советские жители остались целы и невредимы, а противник валялся дохлым, либо не способным к сопротивлению.
Отойдя шагов на двадцать от своей группы, я посмотрел через плечо: Василий установил пулемёт на печке сгоревшей избы у реки и практически замаскировал огневую точку; боец с винтовкой Симонова оказался по левую сторону от пулемётчика за сваленными в кучу дровами, обеспечивая огневое прикрытие своего фланга; остальные, вооружённые трёхлинейками, рассыпались за обгоревшими брёвнами, целясь в чердак избы. Что ж, занятия по тактике даром не прошли, пока всё грамотно, а камуфлированные куртки скрывают огрехи. Ускорив шаг, я вскоре подошёл к перевёрнутой телеге, дети: мальчик с девочкой, подбирали последние брикеты торфа. Заметив меня, они побросали поклажу и бросились со всех ног к дому. Нормальная реакция на появление незнакомца с оружием. Не успев поздороваться или как-то проявить себя, я остановился у раскрытой калитки. Через секунду из овина, возле которого, мерно пережёвывая сено, стояла лошадь с раскормленным задом, показался старичок, в довольно опрятной одежде. Тёмно-серые, отутюженные со стрелками шерстяные брюки, заправленные в сапоги с отворотом на голенищах, овчинный полушубок, наброшенный на плечи, из-под которого виднелся френч и сверкнувшие золотом часы на левой руке, в которой был зажат гарусный платок. Странный дедок, весь этот внешний вид никак не укладывался в крестьянский быт. Сегодня не праздник, не выходной, рабочий день в самом разгаре, а он вырядился, словно в город или на свадьбу собрался. А глаза какие приметные, о таких говорят – не нашенские, татарские. Хотя припухлые веки нависали гусеницами и прикрывали большую часть, было видно, что глазёнки узенькие, раскосые, в общем, неприятные, злые.
