– Мы свои, советские! Кричите на весь лес, чтобы не стреляли! Громко кричите!
Первой, как ни странно, опомнилась девица.
– Саша, Коля, Витя, не стреляйте! Здесь наши! Наши!
Вообще-то, стрельба прекратилась минут уже как десять, но покричать было не лишним. Сложив оружие на сани, я разгрёб рукой сено и посмотрел, кто там лежит. Пациент был скорее мёртв, чем жив. Связанный лыковыми верёвками, как кокон, по рукам и ногам фельдфебель, похоже, даже не дышал. Оставив его, я повёл троицу к ручью, подталкивая их по направлению к кузнице. Вскоре из леса вышли ещё трое, такие же молодые, как и мои пленники, и наконец, появился последний, с кобурой на поясе. За ним шёл Василий. Младший лейтенант совершил такой же манёвр, как и я, только немного раньше. Поэтому и палили телефонист с пианистом по верхушкам деревьев, боясь задеть своего командира. Опустив головы, молодёжь сбилась в кучу и исподлобья посматривала на нас. Оценивая одного как «горе-партизан», я ошибся. Этот термин одновременно подходил ко всем, но если смотреть с другой стороны, язык не поворачивался так их назвать. Не достигнув призывного возраста, шесть мальчишек и одна девочка где-то отыскали оружие и ушли в леса бить фашистов. И ведь кое-что у них получилось, раз умудрились взять в плен фельдфебеля, пролежавшего весь скоротечный бой в санях.
– Откуда вы такие шустрые? – Спросил Савелий Силантьевич, отряхивая снег.
– Из Сычёвки, – ответил парень с кобурой.
– Что ж вы стрельбу бестолковую устроили. Вы хоть знали, на кого нападаете?
– Да все в округе знают, что в Прилепово прихвостни немецкие живут.
– Во как, – рассмеялся Савелий, – прихвостни. До этого меня только упырём кликали, видать, не все свои прозвища я знаю. Что ж мне с вами делать? Что скажете, товарищ сержант государственной безопасности?
– Документы у вас есть? – спросила Лиза.
– Есть. Мы все комсомольцы и у каждого с собой комсомольский билет. Вот, смотрите, – стоявшая ближе всех к Лизе девушка распахнула коротенькое пальто и протянула завёрнутый в тряпицу документ.
Ребята так же достали билеты, передавая их через девушку.
– Илья, – тем временем подозвал одного из братьев Савелий, – сходи за ручей да приведи санки с фрицем. Надо бы разузнать, кто он да откуда, а потом вздёрнуть на осине. Кстати, – обращаясь к ребятам, – как вы немца изловили?
– Капканом медвежьим, – ответил парень с кобурой, – у меня батя егерем работал, научил кое-чему. Вот я и поставил капкан перед дверью в сральник, покуда немец свои дела там делал.
Молодёжь хихикнула. Видать, наблюдала, как отлов происходил.
– А как хватятся немца? Знаете, что с сельчанами будет?
– Не хватятся. Этот боров каждое воскресенье на охоту в лес ходит.
– Раз так, то вешать не будем. В снегу околеет, а я его в управу свезу. Ну, что, – Савелий обернулся к Лизе, – в порядке документы?
– Да. Только странно как-то. Девочка и пятеро ребят из Смоленска, а тот, что с кобурой, комсомольский билет получал в Барсуках, а говорят, из Сычёвки?
– Мы по комсомольскому призыву, на торфозаготовки поехали, – ответила за всех девушка. – Саша, Коля и Витя мои одноклассники. Димка и Стас из седьмой школы, а Фрол местный, его бригадиром поставили, это он нас приютил, когда фашисты пришли.
– Тогда, ребятушки, идите-ка вон к тому хлеву, это у нас теперя клуб, и ждите там. Вас покормят и в баню, как протопится, а вечером, может, и фильму покажут. Вась, проводишь?
Младший лейтенант коротко кивнул головой, сказал: «За мной», и увёл молодёжь. Савелий повернулся к Лизе, забрал комсомольские билеты и стряхнул снег с её воротника, грозящий завалиться за шиворот.
– Вот так и живём, Лизавета Дмитриевна. Ты, я вижу, спросить о чём-то хочешь, так, дочка?
– Хочу, и желательно с глазу на глаз.
– Что ж, это можно. У меня в хате поговорим. С немцем сейчас разберёмся и пойдём.
Минут через двадцать к кузнеце вышел Илья, ведя под уздцы лошадь с санками. С пленным фельдфебелем разбираться не пришлось – околел. То ли от переохлаждения, то ли от потери крови. Оставив тело в санях на попечение кузнеца, мы двинулись в деревню. На центральную улицу высыпали бабы, стали интересоваться, что за война приключилась, и, выяснив, что всё обошлось, стали судачить промеж собой, выдвигая разнообразные версии, кто на что была горазда. Стреляли в Прилепово часто – тренировались и пристреливали оружие. Деревенские к этому привыкли, но тем не менее появился повод для разговоров. Солдатки в своём кружке, а бабы постарше, чьих мужей не забрали по возрасту – в своём, затянув в свои сети Семёна с Прокопом. Я заглянул в коровник, посмотреть, как там устроились молодёжь, да и письма забрать, а Савелий повёл Лизу к себе домой.
Клуб сильно изменился с того момента, как здесь впервые показывали кино. Во-первых, некоторые лавки стали выше. Сидящие позади теперь могли смотреть не только затылки, а и то, что внизу экрана. Во-вторых, над потолком появились ещё две фары, принесённые непонятно откуда, но хорошо освещающие всё помещение. В-третьих, на велогенераторе сидел мальчишка и крутил педали, заряжая аккумулятор, а рядом с ним тёрлись ещё двое, видимо, смена. Отрабатывали ли они бесплатные билеты или ещё что-нибудь, я выяснять не успел, ко мне подошёл Василий. Вскоре мы уселись в углу и поговорили по душам. Тяжёлый это был разговор. О том, как ломается психика и что надо сделать, дабы остаться человеком. Оказывается, великое дело – понять, что хуже смерти для человека это боль оплакивающих его близких.
– Раньше, – теребя в руках письма, – как только я в лагерь угодил, такой внутренний гнёт был, словно стопудовый камень за спиной. Стыдно за себя было, плакал ночью. Потом насмотрелся разного. И как звёзды резали, и как колени дробили. Полыхнуло в голове, каждому готов был в глотку вцепиться. А вчера письма написал и почувствовал, как душу отпустило. Да так, что легче стало жить. Я вот второй день по земле хожу, делаю всё в охотку, думаю обо всём без лишних сложностей, получается у меня всё. Ты прости, если надоел.
– То, Вася, просветление называется. У каждого оно по-своему происходит. Не то чтоб человек заново рождается, просто душа с головой дружить начинают.
Так мы и беседовали в уголку. Лопухин обстоятельно расписал на бумаге, как угодил в плен, как бежал и как искупал, пока не пиликнули часы, сообщившие о том, что пора уходить. А в это время у Савелия Силантьевича пытались выудить всю известную им информацию.
Усадив гостью за стол рядом с окном, Силантьевич пристроился напротив. Варя внесла из сеней самовар, выставила на стол блюдца с чашками, сахарницу с рафинадом и горшочек с земляничным вареньем.
– Я в клуб, – сообщила дочка отцу, – надо афишу нарисовать.
Савелий махнул рукой. Понял он, какую афишу пойдёт рисовать Варя, вздохи у неё с киномехаником. Хоть и проводил он недавно беседу с демонстрацией бараньих ножниц, киномеханик всё равно продолжал крутиться возле его дочери. Понять парня было можно, Варвара – красавица, куда там этим артисткам с ней тягаться; смой с них пудру с тушью – и не поймёшь, кто перед тобой, чёрт или баба. За размышлениями он пропустил вопрос, заданный ему Лизой, и ей пришлось повторить:
