– Что за жилетка такая?
– На случай, если фриц ловчее тебя окажется.
– Такая, как на вас поддета?
– Почти. Твоя чуток легче будет. Не забывай, когда пешочком пойдёшь, каждый лишний килограмм трижды проклянуть успеешь.
– Спасибо за заботу.
Лопухин облачился в бронежилет, я подтянул, где надо, постучал по пузу для порядка и добавил, видя довольное лицо Васи:
– Только особо на жилет не надейся. От винтовки он, может, и не спасёт, но пистолетную пулю и осколки сдюжит.
– Тогда какой смысл? Фашисты почти все с винтовками. Но всё равно спасибо.
– Это не всё. Вместо ППШ, который ты Савченкову отдал, возьмёшь мой автомат.
На стол перед Васей лёг «Бизон-2Б». Показав разборку и вкратце рассказав основные его данные, мы пошли к реке, провести пробные стрельбы. Младший лейтенант расстелил брезент и за минуту опустошил шнековый магазин, стреляя то очередью, то одиночными, словно играясь с курком, отсекая по три патрона, удивляясь лёгкости и простоте оружия. Оно и понятно, разница в весе по сравнению с ППШ существенная, об остальном и говорить нечего. Отстрелявшись, он отсоединил магазин и с моей помощью принялся его снаряжать. Незнакомый, но явно понравившийся автомат, Василий повесил за спину и стал сгребать гильзы в парусиновое ведро, приговаривая:
– Как я понимаю, экспериментальная модель. Небось, стоит как пушка?
– Скажем, чтобы её добыть, самолёта или танка фрицы не пожалеют. А за рацию твою генерала отдадут. Причём на выбор.
– У вас, товарищ Наблюдатель, что ни оружие, так сразу понимаешь, отчего его в войсках нет. По мне, так лучше сто винтовок на заводе сделают, чем одну вашу.
– Как сказать, иной раз такой вот коротенький пистолет-пулемёт, да в умелых руках, гораздо полезнее ста винтовок будет. Знаю, ты можешь возразить, мол, у каждого оружия свои особые возможности, но поверь мне на слово, очень многое зависит от обстоятельств. А они завтра будут таковы, что тебе придётся стрелять очень быстро и противник будет в нескольких шагах, а может, и в ста метрах от тебя. Это, – показывая на «Бизон», – можно под тулуп спрятать, и запомни, солдат, подсознательно не ожидает никакой пакости от людей без оружия. Когда подъедете на станцию, демонстративно держи руки на виду. Про нож на поясе забудь, веди себя, словно к друзьям-товарищам в гости пришёл, и сапёров предупреди, чтоб не учудили чего-нибудь, когда мы с Дистергефтом в немецкой форме появимся. Как только я произнесу: «флигерварнунг», фрицы инстинктивно задерут головы вверх, в поисках самолёта, вот тогда и начнёшь действовать. Всё понял?
– Так точно.
– Тогда до завтра. Передай Силантьевичу, чтобы сена не пожалел. Лошадку в ближайшие дни кормить будет нечем.
* * *
Шестого ноября чёрная «эмка», пропустив на переезде прочухивающий железнодорожный состав, слегка покачиваясь, скрежеща цепями колёс по рельсам, съехала с насыпи и свернула к станции. Вечерело, непотревоженные ветром облака скапливались на горизонте, сливаясь в гигантскую тучу, готовую поглотить небо и засыпать землю рыхлыми белыми хлопьями. По заснеженному полю струилась позёмка, иногда с протестующим воем вздымаясь вверх, закручивая спирали. У обрезанной двухсотлитровой бочки, с еле полыхающими языками пламени и жиденьким дымком, над которой на самодельном вертеле из шомпола была закреплена распластанная курица, крутилось четверо немцев, держащие в руках бутерброды с салом. Они стукали по спине своего товарища, захлёбывающегося в натужном кашле, и давали советы: «Ду мах дих мех шонен, Михаэль. Да хает ду каин Ойропа»
[6]. Рядом с ними стояла запряжённая в сани лошадь, у хомута которой суетился мужичок с белой повязкой на руке, ремонтируя супонь. Ещё один «белоповязочник» держал животное под уздцы, прислонив свою голову к уху коня, словно успокаивал того. Третий же, разместив на выступающей части броневика стаканы, разливал в них что-то из бутылки. Когда машина медленно подъезжала к саням, немцы уже закусывали, и как только она поравнялась с броневиком, и из салона блеснули погоны гауптмана, недавно кашлявший унтерфельдфебель чуть не подавился куском сала. Не потому, что за рулём был обер-офицер, хотя и его присутствия уже было достаточно для хорошей взбучки, на заднем сиденье восседал пассажир с алыми генеральскими петлицами. Не отрывая глаз от вводящих в состояние ступора петлиц, немец судорожно стал поправлять подсумок, опустил воротник на шинели, спохватился, что оставил автомат на броне, рядом с водкой, и, повинуясь вбитому ещё в учебном полку трепету перед плетёными погонами, вытянулся в струнку. Не сговариваясь, солдаты повторили за ним. Разливавший до этого водку полицай вдруг попятился назад, стараясь скрыться за броневиком и исчезнуть вообще, словно и не было его тут. Чёрный автомобиль проехал чуть дальше, притормаживая у здания станции.
События, которые предстали передо мной, порадовали. Подъезжая, я заметил, что торчащий из-за мешков с песком зенитный пулемёт покоится на треноге в гордом одиночестве с бюстгальтером на стволе. Возле него никого не было. Весь караул собрался у броневика, предаваясь распитию и поеданию привезённых подарков. От подобного разгильдяйства у Клаусовича чуть не слетело пенсне. Такого отношения к караульной службе он не помнил со времён брожения в армии, поддавшейся революционной заразе. Он уже вошёл в роль генерала и собирался устроить разнос, если потребуют обстоятельства, но лишь зло усмехнулся.
– Это не солдаты, – произнёс он, – уму непостижимо.
– Это оккупанты, Петер Клаусович. И ведут они себя как хозяева жизни. Видите, как победы отмечают?
Я вылез из машины, посмотрев сначала на початую бутылку, затем в сторону развевающегося как флаг женского белья и остановил взгляд на вытянувшегося по стойке «смирно» ближайшего ко мне немца. Указав на него пальцем, строго произнёс:
– Унтерфельдфебель, цу мир!
Немец живо подбежал и начал представляться по прибытии:
– Унтерфельдфебель Штельцер мельдет зихь ви бефолен, херр гауптман.
Демонстративно принюхиваясь к водочному запаху, я скривился и процедил сквозь зубы:
– Тринкер
[7].
Оставив его стоять у крыльца станции, я направился к зенитному пулемёту и сорвал со ствола бюстгальтер. За мешками послышалось шевеление. Правая рука опустилась в карман шинели и ладонь обхватила рукоять пистолета. Обойдя матерчато-песчаное чудо фортификации, я столкнулся с пулемётчиком, ловко застёгивающим ремень поверх караульного тулупа. В углу стояла такая же, как возле броневика, бочка, на утоптанном снегу разбросана солома, а на скамеечке, прячась за наброшенное сверху грязно-серое одеяло, в стену из мешков вжалась чья-то фигура. Мне были видны лишь валенки тридцать пятого или чуть большего размера. Детские. Глушитель пистолета упёрся в грудь немцу. Он успел скосить глаза на мою левую руку, схватившую его за воротник, и больше ничего. Звука выстрелов практически было не слышно. Ноги пулемётчика надломились, и он стал сползать на заботливо постеленную солому. Не всегда пословицы верны. Видать, не знал немчура, что на каждую хитрую… а вот в того, кто под одеялом, я выстрелить не смог. В голове вроде как возникла картинка, что пули прошили материю, даже вмятинки на ней появились, но это было не так. Нельзя детей убивать. Ни одна идея, кровная месть или война не стоят того. Развернувшись, я вышел из укрытия, держа руки за спиной, делая вид, что что-то рассматриваю в небе, и крикнул:
