– Ты не боишься, Петер? Ты понимаешь, что после этих слов я обязан тебя арестовать?
– Страх? Мне было страшно, когда один ублюдок стрелял в меня в восемнадцатом, когда ожидая ареста, я почти засунул голову в петлю, когда началась война, и мир погрузился в хаос. Но когда рядом с тобой, с самолёта расстреливают детей, тебе уже на всё наплевать. Я не боюсь, а по поводу, что ты должен, поступай, как велит совесть и честь. Только мне кажется, что крошка Лина никогда бы не связала свою судьбу с негодяем.
– Почему ты так решил? Вдруг я как раз и есть тот негодяй?
– Глаза, Гюнтер. У тебя глаза честного человека.
– Никогда об этом не думал. Но ты прав, я бы не стал тебя арестовывать, хотя бы только потому, что ты брат Магды и дядя моих детей. К дьяволу все эти хитроумные комбинации. Я тоже умею быть благодарным. Что я могу сделать для тебя?
– Сообщи отцу, что я жив. Он наверняка беспокоится.
– Уже.
– Что уже?
– Я дал телеграмму, перед тем как ехать сюда. Мне попалась твоя фотография, сделанная совершенно недавно. Она была у русского. Он должен был тебя убить. Там, – показав пальцем на восток, – узнали про твои поиски.
– Вот оно что… тогда я дам тебе одну любопытную карточку.
Дистергефт выудил из внутреннего кармана крохотный снимок, на котором были запечатлены несколько людей в военной форме времён Гражданской войны, стоящих и лежащих вокруг какого-то предмета, сплошь усыпанного потемневшим камнями, как жаба бородавками.
– Что это? – спросил Гюнтер.
– Это то, что я искал. Алтарь Святовита был найден группой Леплевского. Этот снимок сделан за день до их гибели. Находку погрузили на плот, а посередине реки брёвна разошлись. Все погибли. За Царицын шли ожесточённые бои и никому до них не было дела. Негатив остался у фотографа. Насколько мне известно, это единственное фото, которое подтверждает существование алтаря. Есть ещё рисунки от руки, да ты их вчера видел.
– А кто фотографировал, как ты на него вышел?
– Случай, мой друг. Всё решил случай. Снимок сделал некий Натан Залкинд. Тёмная личность, бывший бандит и бундовец. Он не входил в группу поисковиков, но каким-то образом притёрся к ним, думаю, из-за пайка. О нём в письме упоминал один из членов экспедиции. Так я и отыскал этого фотографа, но, к сожалению, немного опоздал. Побеседовать с ним не получилось – сбежал. Спасибо нашему другу, везущему нас. Это он спас все бумаги, находившиеся в доме фотографа.
– Я постараюсь по своим каналам разыскать этого еврея.
– Попробуй. Он ведь тоже что-то может знать о свойствах алтаря.
– То есть то, что с его помощью можно узнать будущее, это правда?
– Да. Один из мифов прямо об этом говорит. Жрец мог предсказать, что случится на следующий год. Только предсказания почему-то были очень мрачными, я бы сказал, с летальным исходом для вопрошающего.
– И ты веришь в это?
– А что мне остаётся? Чем глубже я окунался в археологию, тем больше я натыкался на необъяснимые наукой вещи. В принципе, объяснить или подвести приемлемую гипотезу можно в девяноста девяти случаев из ста, но этот оставшийся один процент не могут понять даже величайшие умы мира. Остальные же стараются его и вовсе не замечать, так сказать, допустимая погрешность. Подумаешь, карта Пири Рейса с ещё не открытым материком или полёты с церквей на матерчатых крыльях в тринадцатом веке.
– Бред, Петер! Это бред шарлатанов!
– Так давай проверим. У меня есть одно очень загадочное, я бы даже сказал, любопытнейшее письмо, где весьма странным способом описывается событие, которое случится седьмого декабря. Я передам тебе его фотокопию. Если оно не произойдёт – я шарлатан. Согласен?
– Да. Только я думаю, что лучше нам даже не читать его. Все эти катрены можно толковать сколько угодно, и они могут быть применены к любому событию. Ну, показывай.
Дистергефт протянул Гюнтеру фотокарточки.
– Это снимки листов дневника одного из участников экспедиции. Он пишет по-русски, так что я тебе зачитаю.
«Третью ночь подряд мне снится один и тот же сон. Я парю над авиатором, с широким азиатским лицом, закрытым большими очками. Я знаю о нём всё: его имя, возраст, привычки. Знаю, как он называет свою жену, когда они вдвоём едят какими-то щепками из миски, как смешно у них кличут детей, и даже то, как он боится; очень боится, до дрожи в ногах и пота по спине, что не вернётся домой и не увидит своих близких. Его страх передаётся мне, и я боюсь вместе с ним, так как знаю, чем закончится сон. Он летит на незнакомом мне аэроплане с номером А-1-154, повторяя про себя, словно молится: «Сегодня великий день. Седьмого декабря тысяча девятьсот сорок первого года, над Жемчужной бухтой взойдёт солнце Ямато». Его цель огромный корабль, который отмечен у него на листке. Имя кораблю – Аризона. Яркая вспышка – и я стремительно приближаюсь к земле. Это проклятье. Зачем я прикасался к этим камням на колоде? Моим товарищам также снятся кошмары из грядущего, я это чувствую, но вслух об этом мы боимся признаться. Потому что там мы уже все мертвы, как и наши проводники во снах».
– Что ты этим хочешь сказать, Петер?
– Только то, что седьмое число не за горами. Автор этих строк наверняка пишет о какой-то катастрофе самолёта и корабля. Пилот придаёт этому дню очень большое значение, и упоминание Ямато говорит о том, что это связано с Японией. Проверь, а после этого мы снова поговорим.
– Помоги мне, Петер, доковылять до комендатуры, а десятого числа встретимся в Смоленске, если я ещё там буду.
У входа в здание с повисшей тряпкой флагом их попытался остановить часовой, но Гюнтер так на него рявкнул:
– Немедленно позови врача, раззява! Пригрелись в тылу, крысы! – что солдат подался назад, стукнувшись спиной о столб крыльца, и на головы Петера с Гюнтером свалился небольшой сугроб снега с козырька. Поняв свою вину, часовой зайцем метнулся за дверь и буквально через несколько секунд оттуда появился унтер-офицер, получивший словесный выговор, изобилующий ненормативными выражениями, за своего неуклюжего подчинённого.
Минут через сорок прибежал фельдшер. Гюнтер к этому времени расположился в кабинете Долермана, положив повреждённую ногу на соседний стул, ожидая, пока адъютант названивал в Смоленск. Связи не было. Созвониться удалось лишь с соседней с Хиславичами деревней Черепово, что ровным счётом ничего не давало, вследствие чего гауптман пребывал в дурном настроении, и было от чего. Выбраться из посёлка на транспорте комендатуры невозможно – сломан грузовик. Путешествовать на санках во вновь начавшуюся метель не хотелось, да и боялся он такого вояжа. Оставалось ожидать прибытия машины из Починок, но это грозило затянуться на неопределённое время, как минимум, пока не восстановят телеграфную линию. Да и то не факт, что под боком окажется транспорт.
Врач со всем прилежанием осмотрел перевязку, посоветовав не давать пару дней нагрузки на правую ногу, рекомендовав использовать трость. Комендантские тут же подсуетились, вручив офицеру конфискованную у еврея-часовщика палку, но та была брезгливо отвергнута. Не потому, что ему было противно к ней прикасаться, Гюнтер не испытывал подобного дискомфорта, трость была банально коротка и, оперевшись на неё, приходилось нагибаться. Всё же в его восприятии это был больше аксессуар, чем необходимость, и он решил: лучше потерпеть хромая, чем выглядеть столь нелепо в глазах окружающих. Да и наложенная на ногу шина придавала какой-то шарм, сродни тому, которым обладают получившие боевое ранение, но не оставившие своего поста офицеры. И тут Долерман внёс предложение, намекая на автомобиль Дистергефта, мол, оказывается, машина-то есть, и пока её владелец на почте у своей фрау, то стоит попросить об услуге. Едва идею стали воплощать в жизнь, как зазвонил телефон – связь восстановили. Подходящий транспорт нашли в службе СД, больше того, машину завтра отправляли в Смоленск, вот только забирать из Хиславичей гауптмана никто не будет. Не потому, что не имеют возможности, а из вредности. Ни для кого не было секретом, что эти две службы не испытывали взаимной симпатии друг к другу. Безусловно, когда того требовало дело, они трудились сообща, но никогда не забывали каким-либо образом, по мелочам, насолить друг другу. Вот и сейчас, выражая согласие помочь абверу, сотрудник службы безопасности положил очередную кнопку на стул соседа. Вроде мелочь, но дружбы уж не прибавит точно. Скрипя зубами, Гюнтер согласился прибыть к восьми часам в Починки, а пока озаботился своим ночлегом. Предложить гостиницу или хотя бы приличный дом ему не смогли, а спать в казарме с солдатами было не по рангу. Комендант сетовал на свои скромные возможности, мол, сам ютится в углу, ну не селить же офицера в еврейский дом, обронив случайно, что из особняка профессора всяк было бы удобнее выезжать. Тем более извозчик, который его доставил – проверенный человек, да и охрану ему выделит. Всё сводилось к тому, что комендант любыми способами был рад по возможности избавиться от гауптмана, вольготно развалившегося в его кабинете, раздающего приказы на все стороны. Согласившись с приведёнными доводами, Гюнтер сожалел лишь об одном, что вообще приехал в посёлок. Тут же разыскали Дистергефта, он, как и предполагал Долерман, гостил на почте у Граббе. Об их связи комендант был осведомлён и информацию эту выдал с нескрываемой пошлостью. Гюнтеру это не понравилось, и для себя он отметил, что при первой возможности устроит Долерману весёлую жизнь. Именно благодаря тому, что профессор проявлял заботу о телефонистке, неприятности, связанные с мужским вниманием оккупантов, обходили Авдотью Никитичну стороной. Иначе без покровительства красивой моложавой женщине в столь неспокойное время пришлось бы туго. Не спасла бы ни должность, ни треть немецкой крови, ни репрессированный советскими властями покойный муж, о котором она упомянула в анкете. На телефонистку многие имели виды, и Петер, вроде как специально, когда бывал в Хиславичах, навещал её на работе. Авдотья отвечала взаимностью, тоже вроде как из необходимости, но сами они знали, что какая-то искорка между ними пробежала. О романтической составляющей Шмит мог только догадываться, но с этого момента он стал воспринимать брата жены со своей стороны баррикады, а Долермана и иже с ними – по другую. Это и стало той отправной точкой, когда брошенные на весы чьи-либо слова, ассоциирующиеся со свастикой, уже воспринимались под призмой сомнения.
