– Упрашивайте пана офицера спасти нас.
Вот оно как, «стратегический груз» с рассветом повёз, а точнее, прихватил грузовик, набил всем, чем только можно, и скорее на восток, подальше отсюда. А ведь он заранее всё подготовил, вот и понимай, как хочешь: разведка с ног сбилась, дату и время нападения выяснять, а какой-то торгаш, оказывается, давно в курсе. Ну, как такое возможно? Или правду говорили, что на границе многие знали, когда война начнётся? Выходит, что правду. С одной стороны, я этого Каминьского понимаю; он спасает свою семью, а все эти продукты завтра к вечеру будут у немцев, но с другой… а нет никакой другой. Мы сами виноваты в том, что произошло, а значит, его правда сейчас больше, хоть и склизкая она, так, что противно в руки взять, но больше. А плач и мольбы детей по заказу меня давно не трогают. Не потому, что позади четырнадцать маленьких человечков, за которых я в ответе. Просто мне в таких ситуациях безразлично становится, когда здоровый лоб прикрывается своими чадами. Есть какой-то предел, через который ни в коем случае переступать нельзя.
«Я и так вижу, что ты спасаешь семью не с винтовкой в руках, а более лёгким, надёжным таким способом, с гарантией – бегством. Ну, так будь хоть иногда мужчиной, решай вопросы сам, а не унижайся. Это же твою Идочку идёт насиловать немец, или думаешь, что, драпанув с ней, фашист не доберётся до другой? Доберётся, вот только знай, что если пострадает кто-то из твоих родственников, а тебе на других чихать, то виноват будешь именно ты. Здоровый, молодой, упитанный; сбежавший, а не ставший в один строй с мужчинами. И справки о язвах и плоскостопии бери с собой, когда будешь проходить возле могил замученных, а то не простят». Хотел я всё это сказать, да не стал. Сейчас его правда. Отодвинул поляка в сторону, накинул огон на крюк над запаской и, сев в грузовик, сдал назад. Полуторка встала на четыре колеса, освобождая проезд по мосту.
– Младший сержант! – крикнул через открытую дверь.
Боец резво подбежал.
– Я заметил, что у вас тут мотоцикл стоит. Сможешь отправить посыльного в Кобрин?
– Это связистов мотоцикл, они сейчас на той стороне моста, линию тянут. А я никого с поста снять не имею права.
– Тогда со связистами записку передай, в штаб четвёртой армии.
– Это можно, они сейчас как раз в город направятся. Да вот они.
На противоположной стороне действительно появились два красноармейца, сопровождавшие колоритного сержанта, направляющиеся в нашу сторону. Вытащив из сумки ещё вчера заготовленный конверт, где лежал нарисованный от руки план расположения частей вермахта, наступающих на Брест, я быстро написал карандашом:
«Начальнику разведывательного отдела 4-й армии майору Свешникову Дмитрию Леонидовичу. Совершенно секретно. Особой важности».
После чего вырвал из блокнота листок и накарябал:
«Заместителю начальника отдела политпропаганды полковому комиссару Шаталову Николаю Васильевичу. Прошу передать в 44-й танковый полк командиру 4-го батальона капитану Вознесенскому: семьи комсостава из санатория эвакуированы инженером в Минск».
Записку вложил в конверт, после чего предупредил женщин, чтобы приготовили написанные письма. Сейчас они важнее списка фамилий гитлеровских военачальников, двигающих свои дивизии на захват Бреста. К этому времени, пока мне передали стопку посланий, широко шагая, связисты подошли к своему мотоциклу. Выяснив фамилию сержанта, я отдал ему конверт с письмами, предупредив, что штаб перемещается в Буховичи, и если не поторопиться, то в Кобрине можно уже никого не застать. Сержант козырнул, а мы поехали дальше. Завтра, в восемь утра, недалеко от санатория в районе Жабинки, генерал Коробков отдаст письма Вознесенскому лично в руки, и танкисты не подведут. Батальон выполнит поставленную задачу, единственный, кстати, из всей дивизии, да и во всей армии. Думаю, не последнюю роль в успехе сыграло знание того, что жёны и дети в безопасности.
Грузовик нёсся на предельной скорости, а меня поражала пустая дорога. Никого, словно о войне никто и ничего не слышал. Лишь на въезде в Городец я заметил какое-то оживление. И то это событие было насквозь мирным. Телега с мужчиной и женщиной следовала на запад, пропуская переходящее через дорогу стадо коров. Крестьяне заботливым взглядом провожали неторопливо перебирающих копытами животных. Бурёнки, как обычно, не спешили освободить проезжую часть. Шли себе, останавливаясь возле понравившегося ими пучка травы. Поравнявшись с телегой, я притормозил.
– Бог в помощь, – высунувшись из окна, произнёс я, – куда путь держите?
– В място щпешым, пан офицер, – ответил соскочивший с повозки мужичок, снимая с головы кепку, – неджеля ведь, на базар трэба.
«Понятно, – подумал я, – ближайший город это Кобрин, а по воскресеньям там действительно большой рынок, многие приезжают, значит, крестьянин спешит туда что-то продать, а у меня полный кузов ртов, которые вскоре придётся кормить. Как там, в пословице про ловца? Бежит на него зверь, аж хохол трясётся. Дай бог, что бы ты что-то съестное вёз на продажу».
– И что везёшь?
– Бявы сэр да щметану. А соседка млеко.
Смотрю на крестьянина: такими руками больше за соху держаться, чем деньги считают. Нельзя его не предупредить, и сказал:
– Только время потеряете. Рынок сегодня работать не будет.
– С какого перепугу? – опешил мужичок, цыкнув на сидящую позади женщину, не испытывающую желания в продолжение разговора с первым встречным.
– Война с Германией началась. Так что поворачивай назад.
– Как же так? Мир же. Договор подписали, – пролепетал мужичок, говоря уже больше русских слов, чем польских, всё ещё не веря мне.
– Подписали, да только час назад Кобрин бомбили, горит город. Слушай, продай мне творог со сметаной. Обещаю, торговаться сильно не стану.
– Отчего бы не продать? Купляй, коли гроши есть.
И тут оживилась женщина, хозяйка молока. Ну, как же? Сосед военному сейчас своё распродаст, а ей как? В местечке все знали, что советские офицеры очень хорошие покупатели, цены не сбивают, денег не жалеют, но если выбрали одного продавца, то к другим даже не подходят. Я для неё стал «милок», а её товар, разлитый по бидонам, на ходу приобретал свойства чуть ли не сливок. И если творог ещё хоть как-то можно было переложить в холстину, а сметану согласились продать вместе с деревянной кадкой, то с молоком такой фокус не прошёл. Телегу на базар собирали вскладчину и из шести пятилитровых бидонов только два были собственностью молочницы, да и с ними она ни в какую не хотела расставаться. Выход подсказала медсестра. С её слов, в кузове у женщин наверняка была собой хоть какая-нибудь посуда, и я уже согласился с её предложением, как прятавший в платок деньги мужичок вдруг отгорнул мешковину, демонстрируя мне самовар.
– На продажу вёз, – незаметно подмигивая соседке, с важным видом произнёс он.
Молочница не сдержалась и всё же прыснула, прикрывая рот рукой. Видимо, не в первый раз медный красавец путешествовал на кобринский рынок, да всё никак до хороших рук не доходил. То ли кусающая цена в пять червонцев, то ли товар этот был не ликвидный – вникать во все эти подробности я не стал. Отсчитал запрашиваемое, перетащил самовар в кузов, и уже там, жёны командиров самостоятельно перелили в него молоко, а что не поместилось – тут же выпили. Городецкие в свою очередь, пока всё это происходило, расспрашивали меня о войне. Как-никак, а новость эта была серьёзная, означающая великие перемены в жизни деревни и, не скрывая правды, я сказал, что, скорее всего, беда затронет их очень скоро. Люди оказались понятливые, и когда я посмотрел в боковое зеркало, проехав добрую половину деревни, телега уже развернулась.
